Verification: 424ddac4c9c290d4
Елена Арсеньева
Великая ревность великой женщины
Екатерина II — Александр Дмитриев-Мамонов — Дарья Щербатова
Жесток гнев, неукротима ярость, но кто устоит против ревности?
Соломон Мудрый
— А вот сюда еще цветов бы, — сказала императрица и улыбнулась. Добрее и слаще этой улыбки трудно было что-либо представить!
«Старая дура! — подумала невеста и улыбнулась в ответ. — Господи, а мы-то думали… а мы-то тряслись… Было б с чего! Право, Сашенька порядочный простак, коли так робел! Да и я хороша. Думала, она от ревности с ума сходит… Все, все сточены зубы, не укусит, все стерпит, коли это стерпела!»
— Конечно, ваше величество, вы правы, сюда цветов непременно надобно, — проворковала она, с нежностью глядя на императрицу. — Только больше гирлянд нету…
— Ну так примите мою, — сказала та, откалывая от ворота платья шелковую белую гирлянду, усыпанную бриллиантами, среди которых мелькали нежные сапфировые глазки?. — Пусть она останется у вас на память обо мне.
— Ах, Господи! — Невеста едва не взвизгнула от восхищения. — Ваше величество чрезмерно добры! Столько подарков от вашего величества… и еще это…
— Позвольте, я сама приколю, — сказала императрица, и на ее губах появилась поистине материнская любовь. — Шпильку мне дай, — повернулась она к подружке невесты, фрейлине Марии Шкуриной. — Да не эту, что ж это за шпилька! Вот, вот, золотую!
Невеста наклонила голову, подставила волосы, тщательно уложенные причудливыми раковинками: куафера называлась marina и была криком моды.
— Осмелюсь сказать, длинновата шпилечка будет, ваше величество, — пробормотала фрейлина Шкурина.
Императрица бросила на нее быстрый взгляд:
— Ничего, ничего, мы ее покрепче… покрепче вколем!
И сильным движением вогнала шпильку в прическу.
— А-а! — заорала невеста. Почудилось, шпилька чуть не до середины вонзилась в голову.
Резко дернулась, пытаясь вырваться, но императрица не пустила.
Соломон Мудрый
— А вот сюда еще цветов бы, — сказала императрица и улыбнулась. Добрее и слаще этой улыбки трудно было что-либо представить!
«Старая дура! — подумала невеста и улыбнулась в ответ. — Господи, а мы-то думали… а мы-то тряслись… Было б с чего! Право, Сашенька порядочный простак, коли так робел! Да и я хороша. Думала, она от ревности с ума сходит… Все, все сточены зубы, не укусит, все стерпит, коли это стерпела!»
— Конечно, ваше величество, вы правы, сюда цветов непременно надобно, — проворковала она, с нежностью глядя на императрицу. — Только больше гирлянд нету…
— Ну так примите мою, — сказала та, откалывая от ворота платья шелковую белую гирлянду, усыпанную бриллиантами, среди которых мелькали нежные сапфировые глазки?. — Пусть она останется у вас на память обо мне.
— Ах, Господи! — Невеста едва не взвизгнула от восхищения. — Ваше величество чрезмерно добры! Столько подарков от вашего величества… и еще это…
— Позвольте, я сама приколю, — сказала императрица, и на ее губах появилась поистине материнская любовь. — Шпильку мне дай, — повернулась она к подружке невесты, фрейлине Марии Шкуриной. — Да не эту, что ж это за шпилька! Вот, вот, золотую!
Невеста наклонила голову, подставила волосы, тщательно уложенные причудливыми раковинками: куафера называлась marina и была криком моды.
— Осмелюсь сказать, длинновата шпилечка будет, ваше величество, — пробормотала фрейлина Шкурина.
Императрица бросила на нее быстрый взгляд:
— Ничего, ничего, мы ее покрепче… покрепче вколем!
И сильным движением вогнала шпильку в прическу.
— А-а! — заорала невеста. Почудилось, шпилька чуть не до середины вонзилась в голову.
Резко дернулась, пытаясь вырваться, но императрица не пустила.
— Больно? — спросила, но в голосе ее не было и намека на сочувствие. — Ну так терпи… Терпи, как я терпела! — И выпустила невесту. — Чего ж так кричишь-то? Напугала до смерти! Да хватит возиться, и так хороша, куда больше-то! Пора в церковь, небось счастливый жених ждет не дождется своей лебедушки.
И вышла из комнаты, даже не взглянув на ту, которую только что обряжала так заботливо, можно сказать, по-матерински.
— Маша, — чуть слышно шепнула невеста, хватая подругу за руку, — мне страшно! Она нам не простит, никогда не простит!
— Перес-с-стань! — прошипела фрейлина Шкурина. — Потерпи еще чуть-чуть. Обвенчаетесь — и с нынешнего дня ждет вас только счастье!
Фрейлина ошиблась. Молодые никогда, ни-ког-да не будут счастливы!
* * *
Закатилось солнце — любимый Сашенька Ланской умер! Одолели Геркулеса кантариды — шпанские мушки, которые он принимал в неумеренном количестве, только чтобы произвести впечатление на свою неуемную возлюбленную.
Екатерина чувствовала свою вину («Загнала, загнала в гроб мальчонку, старая сластолюбица!») и поначалу света белого не видела. Казалось, что и самой только и осталось, что лечь в могилу. Но в том-то и дело, что она никогда старой себя не чувствовала, слово это ненавидела, а если и повторяла его порою по отношению к себе, то лишь для того, чтобы лишний раз убедить и себя, и окружающих: душа женская постареть не может. Внешние изменения? Ну так и что, даже самые лучшие розы вянут, но все же сохраняют свой аромат. Вон, горкой насыпаны в вазе сухие лепестки, а наполняют они воздух тончайшим благоуханием — не так ли и дама в летах распространяет вокруг себя тонкое очарование?
И вышла из комнаты, даже не взглянув на ту, которую только что обряжала так заботливо, можно сказать, по-матерински.
— Маша, — чуть слышно шепнула невеста, хватая подругу за руку, — мне страшно! Она нам не простит, никогда не простит!
— Перес-с-стань! — прошипела фрейлина Шкурина. — Потерпи еще чуть-чуть. Обвенчаетесь — и с нынешнего дня ждет вас только счастье!
Фрейлина ошиблась. Молодые никогда, ни-ког-да не будут счастливы!
* * *
Закатилось солнце — любимый Сашенька Ланской умер! Одолели Геркулеса кантариды — шпанские мушки, которые он принимал в неумеренном количестве, только чтобы произвести впечатление на свою неуемную возлюбленную.
Екатерина чувствовала свою вину («Загнала, загнала в гроб мальчонку, старая сластолюбица!») и поначалу света белого не видела. Казалось, что и самой только и осталось, что лечь в могилу. Но в том-то и дело, что она никогда старой себя не чувствовала, слово это ненавидела, а если и повторяла его порою по отношению к себе, то лишь для того, чтобы лишний раз убедить и себя, и окружающих: душа женская постареть не может. Внешние изменения? Ну так и что, даже самые лучшие розы вянут, но все же сохраняют свой аромат. Вон, горкой насыпаны в вазе сухие лепестки, а наполняют они воздух тончайшим благоуханием — не так ли и дама в летах распространяет вокруг себя тонкое очарование?
у, Екатерина была великая мастерица придумывать этакие изысканные метафоры для оправдания причуд своих — не токмо сердечных, но и телесных. Ну что, ну что, скажите, люди добрые, делать женщине, если в ней не умирает способность влюбляться и возгораться желанием?! Неужели плоть изнурять постом, молитвой да веригами?! Или, может быть, лучше потакать себе во всем, елико имеются для того возможности…
Она возможности имела, вот и потакала. А способствовали этому все ближние и дальние, те, кто знал: великая государыня была и великой женщиной, которой, чтобы успешно управлять державою, необходимо ощущать себя желанной и любимой. Ну и быть влюбленной самой. Самое главное — именно это! Хоть она и писала — весьма снисходительно и иронично — своему дорогому другу и корреспонденту Мельхиору Гримму: «Я всегда говорила, что этот магнетизм, не излечивающий никого, также никого и не убивает», — однако это были не более чем слова великой актрисы, непременно желающей сохранить хорошую мину при плохой игре и завуалировать ту острейшую нужду в любви, которую она испытывала.
Любви со своей стороны и безусловной преданности со стороны мужчины.
Екатерина ненавидела ревность, хотя сама была ее вспышкам весьма подвержена. Ну что ж, это вполне естественно для женщины, которая постепенно осознает, что становится все старше и старше… не только по годам, но старше всего своего женского окружения. О да, конечно, звездам не затмить солнца, но ведь у каждого светила свое время, и одному Богу ведомо, что происходит по ночам, когда солнце заходит в свои покои, чтобы отдохнуть от трудов праведных… Однако, увы, Бог всегда на стороне молодых женщин, прежде всего потому, что он все-таки мужчина.
Григорий Орлов в свое время довольно помотал нервы императрицы своими мужскими чудачествами. Последним, кто заставил ее ощутить свою женскую ущербность, был «царь Эпирский», Иван Римский-Корсаков, которого Екатерина застигла на канапе в недвусмысленной позе с ближайшей своей подругой, графиней Прасковьей Брюс. Прогнав от себя обоих, Екатерина поняла, что больше страдать от разбитого ревностью сердца не желает. И какое-то время ей везло, потому что сменивший Римского-Корсакова Александр Ланской не только никаких поводов для ревности не подавал, но и сам был нешуточно влюблен в свою высокопоставленную подругу — до того, что в могилу себя загнал от избыточного любовного усердия.
Она возможности имела, вот и потакала. А способствовали этому все ближние и дальние, те, кто знал: великая государыня была и великой женщиной, которой, чтобы успешно управлять державою, необходимо ощущать себя желанной и любимой. Ну и быть влюбленной самой. Самое главное — именно это! Хоть она и писала — весьма снисходительно и иронично — своему дорогому другу и корреспонденту Мельхиору Гримму: «Я всегда говорила, что этот магнетизм, не излечивающий никого, также никого и не убивает», — однако это были не более чем слова великой актрисы, непременно желающей сохранить хорошую мину при плохой игре и завуалировать ту острейшую нужду в любви, которую она испытывала.
Любви со своей стороны и безусловной преданности со стороны мужчины.
Екатерина ненавидела ревность, хотя сама была ее вспышкам весьма подвержена. Ну что ж, это вполне естественно для женщины, которая постепенно осознает, что становится все старше и старше… не только по годам, но старше всего своего женского окружения. О да, конечно, звездам не затмить солнца, но ведь у каждого светила свое время, и одному Богу ведомо, что происходит по ночам, когда солнце заходит в свои покои, чтобы отдохнуть от трудов праведных… Однако, увы, Бог всегда на стороне молодых женщин, прежде всего потому, что он все-таки мужчина.
Григорий Орлов в свое время довольно помотал нервы императрицы своими мужскими чудачествами. Последним, кто заставил ее ощутить свою женскую ущербность, был «царь Эпирский», Иван Римский-Корсаков, которого Екатерина застигла на канапе в недвусмысленной позе с ближайшей своей подругой, графиней Прасковьей Брюс. Прогнав от себя обоих, Екатерина поняла, что больше страдать от разбитого ревностью сердца не желает. И какое-то время ей везло, потому что сменивший Римского-Корсакова Александр Ланской не только никаких поводов для ревности не подавал, но и сам был нешуточно влюблен в свою высокопоставленную подругу — до того, что в могилу себя загнал от избыточного любовного усердия.
И теперь ближайшее окружение императрицы, а прежде всего — светлейший князь Григорий Алексеевич Потемкин, засуетилось, подыскивая подходящий персонаж, которому предстояло взять на себя амплуа героя-любовника. Он должен быть щедро одарен природой во всех смыслах, прежде всего — в мужском, понятное дело, затем — исключительно красив (кажется, не создавала природа бульшей ценительницы молодой, сильной красоты, чем Екатерина!), ну и, желательно, не полный дурак. Деваться некуда от правды: Екатерина не просто удовлетворяла потребности своего неуемного женского естества — она пыталась возвысить до себя всякого мужчину, который оказывался рядом с ней на ложе. На тему сию много судачили — во всех слоях общества и во все времена. Частенько эти пересуды оказывались зафиксированными для последующих поколений. Например, в «Секретных записках о России» некоего Шарля Масона читаем: «Все же Екатерина при всем высказанном ею гении, при всем том, что она старалась соблюдать хотя бы внешнюю благопристойность, должна была хорошо знать и сильно презирать русских, чтобы осмелиться так часто возвышать до себя молодых людей, выхваченных из толпы, и предоставлять им уважение и славословие целой нации, не наделяя их никакими званиями, кроме тех, от которых ей следовало бы краснеть. Как могла она вообразить, что способность ей нравиться означает вместе с тем умение управлять? Ее любовнику довольно было провести с ней ночь, чтобы на следующий день восседать подле нее на троне».
О, мужчины… О, добавим, эти иностранные мужчины! В описываемое время (1784—1786 годы) Масон преподавал что-то (неизвестно, что именно, может быть, хорошие манеры) в Петербургском артиллерийском и инженерном шляхетском кадетском корпусе, где директорствовал мсье Мелиссино (тоже, само собой, иностранец), питался сплетнями, помаленьку шпионил и брал на себя смелость осуждать женщину, принадлежать которой в то время (у каждого времени свои нравы!) считалось в России почестью. На сей счет известно не то наивное, не то циничное выражение самой Екатерины: «Я делаю и государству немалую пользу, воспитывая молодых людей». Не нам судить иные времена: скажем, достопочтеннейшие, умнейшие и честнейшие граждане Рима открыто предавались содомскому греху и азартно опускали вниз большой палец на трибунах Колизея, что означало убийство невинных людей… Примеров исторических несуразностей можно привести множество, и, если на то пошло, Клеопатру за похотливость никто не осуждает, наоборот, все лишь восхищаются ею. Впрочем, она ведь правила Египтом, а не Россией, не то и ей не поздоровилось бы. Шарлю Масону забраться в постель Екатерины было так же нереально, как укусить собственный локоть, а для таких, как Масон, виноград, если он зелен, значит, и плох. Вот и архитектор Чарльз Камерон писал о «любовном энтузиазме» уже престарелой царицы: «Было бы желательно, если бы императрица брала любовников для удовлетворения. Но это редкостное явление у дам преклонного возраста, и если у них еще воображение не угасло, то они совершают сумасшествие в сто раз хуже, чем мы, молодые…»
О, мужчины… О, добавим, эти иностранные мужчины! В описываемое время (1784—1786 годы) Масон преподавал что-то (неизвестно, что именно, может быть, хорошие манеры) в Петербургском артиллерийском и инженерном шляхетском кадетском корпусе, где директорствовал мсье Мелиссино (тоже, само собой, иностранец), питался сплетнями, помаленьку шпионил и брал на себя смелость осуждать женщину, принадлежать которой в то время (у каждого времени свои нравы!) считалось в России почестью. На сей счет известно не то наивное, не то циничное выражение самой Екатерины: «Я делаю и государству немалую пользу, воспитывая молодых людей». Не нам судить иные времена: скажем, достопочтеннейшие, умнейшие и честнейшие граждане Рима открыто предавались содомскому греху и азартно опускали вниз большой палец на трибунах Колизея, что означало убийство невинных людей… Примеров исторических несуразностей можно привести множество, и, если на то пошло, Клеопатру за похотливость никто не осуждает, наоборот, все лишь восхищаются ею. Впрочем, она ведь правила Египтом, а не Россией, не то и ей не поздоровилось бы. Шарлю Масону забраться в постель Екатерины было так же нереально, как укусить собственный локоть, а для таких, как Масон, виноград, если он зелен, значит, и плох. Вот и архитектор Чарльз Камерон писал о «любовном энтузиазме» уже престарелой царицы: «Было бы желательно, если бы императрица брала любовников для удовлетворения. Но это редкостное явление у дам преклонного возраста, и если у них еще воображение не угасло, то они совершают сумасшествие в сто раз хуже, чем мы, молодые…»
А впрочем, Господь с ними, с Масоном и Камероном. Вернемся к Екатерине и к тому «святу месту» в ее постели и за зеркалом возле него, которое ни в коем случае не должно было быть пусто.
Придворная партия или персона, ставленником которой являлся будущий герой-любовник, одним махом добивалась очень серьезных благ и для себя. Неудивительно, что «конкурс» красоты проходил весьма оживленно и при тесном соперничестве «спонсоров». В конце концов в полуфинал вышли двое: блестящий офицер Александр Петрович Ермолов (не более чем однофамилец и полный тезка героя войны 1812 года), адъютант Григория Потемкина и, значит, его ставленник, и Павел Михайлович Дашков, сын Екатерины Романовны Дашковой, известной своим участием в перевороте 1762 года, и… также протеже Потемкина! Как выразились бы любители скачек, Потемкин поставил разом на двух фаворитов.
Однако до финиша дошел только Ермолов, хотя сначала Павел Михайлович Екатерине вроде бы даже понравился, даром что был сыном надоеды Дашковой, которая свою роль в комплоте 1762 года чрезмерно (с точки зрения императрицы) преувеличивала. Кто знает, может быть, фамилия Дашковых возвеличилась бы вновь, и вновь скандально, когда бы в дело не вмешалась не то любовь, не то глупость — история на сей счет воздерживается от комментариев, — Павел скоропалительно женился на дочке какого-то купца Алферьева. Екатерина Романовна очень переживала по поводу женитьбы сына и не желала видеть сноху до конца дней своих. А императрица обошла случившееся молчанием: к Павлу Дашкову она привязаться не успела, и женитьба его даже подобия ревности или обиды у нее не вызвала.
Вообще надо сказать, что за попытками подыскать для себя подходящего постельного героя императрица наблюдала как бы со стороны, иронически, но весьма снисходительно: «На душе у меня опять спокойно и ясно, потому что с помощью друзей мы сделали усилие над собой, — отписывает она Гримму, с которым привыкла делиться мельчайшими переживаниями. Вообще эта переписка была, выражаясь языком позднейших времен, типичнейшим психоанализом, столь необходимым женщине, которая, живя в атмосфере общего притворства (а разве возможна придворная жизнь без лжи?), испытывала острую нужду в откровенности и искренности. — Мы дебютировали комедию, которую все нашли прелестной, и это показывает возвращение веселости и душевной бодрости. Я не могу пожаловаться на отсутствие вокруг себя людей, преданность и заботы которых не способны были бы развлечь меня и придать мне новые силы; но потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть ко всему этому и втянуться».
Придворная партия или персона, ставленником которой являлся будущий герой-любовник, одним махом добивалась очень серьезных благ и для себя. Неудивительно, что «конкурс» красоты проходил весьма оживленно и при тесном соперничестве «спонсоров». В конце концов в полуфинал вышли двое: блестящий офицер Александр Петрович Ермолов (не более чем однофамилец и полный тезка героя войны 1812 года), адъютант Григория Потемкина и, значит, его ставленник, и Павел Михайлович Дашков, сын Екатерины Романовны Дашковой, известной своим участием в перевороте 1762 года, и… также протеже Потемкина! Как выразились бы любители скачек, Потемкин поставил разом на двух фаворитов.
Однако до финиша дошел только Ермолов, хотя сначала Павел Михайлович Екатерине вроде бы даже понравился, даром что был сыном надоеды Дашковой, которая свою роль в комплоте 1762 года чрезмерно (с точки зрения императрицы) преувеличивала. Кто знает, может быть, фамилия Дашковых возвеличилась бы вновь, и вновь скандально, когда бы в дело не вмешалась не то любовь, не то глупость — история на сей счет воздерживается от комментариев, — Павел скоропалительно женился на дочке какого-то купца Алферьева. Екатерина Романовна очень переживала по поводу женитьбы сына и не желала видеть сноху до конца дней своих. А императрица обошла случившееся молчанием: к Павлу Дашкову она привязаться не успела, и женитьба его даже подобия ревности или обиды у нее не вызвала.
Вообще надо сказать, что за попытками подыскать для себя подходящего постельного героя императрица наблюдала как бы со стороны, иронически, но весьма снисходительно: «На душе у меня опять спокойно и ясно, потому что с помощью друзей мы сделали усилие над собой, — отписывает она Гримму, с которым привыкла делиться мельчайшими переживаниями. Вообще эта переписка была, выражаясь языком позднейших времен, типичнейшим психоанализом, столь необходимым женщине, которая, живя в атмосфере общего притворства (а разве возможна придворная жизнь без лжи?), испытывала острую нужду в откровенности и искренности. — Мы дебютировали комедию, которую все нашли прелестной, и это показывает возвращение веселости и душевной бодрости. Я не могу пожаловаться на отсутствие вокруг себя людей, преданность и заботы которых не способны были бы развлечь меня и придать мне новые силы; но потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть ко всему этому и втянуться».
Хотя императрица была весьма горазда в написании небольших драматических произведений, комедий тож, речь идет здесь вовсе не о сценическом жанре. Со свойственной ей страстью к эзопову языку Екатерина осведомляет Гримма о переменах, произошедших в ее личной жизни: «Скажу одним словом вместо ста, что у меня есть друг, очень способный и достойный этого названия».
Только такой тончайший знаток всех оттенков эпистолярного мастерства Екатерины, как Мельхиор Гримм, мог заподозрить, учуять, уловить нечто неуверенное в самом построении этой фразы. Обычная вежливая формула, без особенных эмоций. Как будто речь идет не о любовнике, а всего лишь о приятном собеседнике. Ну что ж, Екатерина еще не остыла после того шквала чувств, которые вызывал у нее Александр Ланской, еще не перестала видеть его в печальных и блаженных снах своих. И хотя то лето, которое она провела в обществе Ермолова, было одним из самых веселых и приятных в ее жизни (развлечения следовали одно за другим!), да и любовником Ермолов оказался очень недурным, все же ум и сердце ее не были затронуты, а это было Екатерине просто необходимо. Поэтому она практически без колебаний отставила его от себя, стоило ему вызвать самомалейшее неудовольствие своего патрона. Да-да, Ермолов умудрился прогневить того, кто, с позволения сказать, «уложил» его в постель Екатерины! Ну что ж, за время своего фавора, который длился без двух месяцев полтора года, Ермолов получил два поместья на общую сумму 400 000 рублей и около полумиллиона наличными деньгами. Отставной любовник уехал в Австрию, купил там поместье Фросдорф поблизости от Вены и вскоре превратил его в одну из самых роскошных в Австрии загородных усадеб. Впоследствии он женился на Елизавете Голицыной, родил с нею трех сыновей и жил во Фросдорфе до 1836 года, после чего перебрался в семейный склеп. По сути, история запомнила его лишь потому, что он был любовником Екатерины. Ну а упомянутого нами Масона — из-за того, что он о Екатерине злословил, так что ведущая роль этой великой женщины в мужских судьбах очевидна.
Только такой тончайший знаток всех оттенков эпистолярного мастерства Екатерины, как Мельхиор Гримм, мог заподозрить, учуять, уловить нечто неуверенное в самом построении этой фразы. Обычная вежливая формула, без особенных эмоций. Как будто речь идет не о любовнике, а всего лишь о приятном собеседнике. Ну что ж, Екатерина еще не остыла после того шквала чувств, которые вызывал у нее Александр Ланской, еще не перестала видеть его в печальных и блаженных снах своих. И хотя то лето, которое она провела в обществе Ермолова, было одним из самых веселых и приятных в ее жизни (развлечения следовали одно за другим!), да и любовником Ермолов оказался очень недурным, все же ум и сердце ее не были затронуты, а это было Екатерине просто необходимо. Поэтому она практически без колебаний отставила его от себя, стоило ему вызвать самомалейшее неудовольствие своего патрона. Да-да, Ермолов умудрился прогневить того, кто, с позволения сказать, «уложил» его в постель Екатерины! Ну что ж, за время своего фавора, который длился без двух месяцев полтора года, Ермолов получил два поместья на общую сумму 400 000 рублей и около полумиллиона наличными деньгами. Отставной любовник уехал в Австрию, купил там поместье Фросдорф поблизости от Вены и вскоре превратил его в одну из самых роскошных в Австрии загородных усадеб. Впоследствии он женился на Елизавете Голицыной, родил с нею трех сыновей и жил во Фросдорфе до 1836 года, после чего перебрался в семейный склеп. По сути, история запомнила его лишь потому, что он был любовником Екатерины. Ну а упомянутого нами Масона — из-за того, что он о Екатерине злословил, так что ведущая роль этой великой женщины в мужских судьбах очевидна.
И еще несколько слов о мужчинах вообще и иностранных мужчинах в частности. Эти последние, и граф де Сегюр, французский посланник, прежде всего, открыто радовались отставке Ермолова: «Г-н Ермолов почтил мою нацию, а меня лично в особенности, своей положительной ненавистью, позволяя себе самые неприличные выражения каждый раз, как речь заходила о Франции. Со мной поступал прямо дерзко и не упускал случая восстановить императрицу, возбуждая ее старинное предубеждение против нас. Хотя он был слишком бездарен, чтобы иметь прочное влияние, но он действовал заодно с влиятельной партией, начинавшей бесконечно надоедать мне».
Но забудем о Ермолове, о котором даже Екатерина забыла, кажется, в тот же день, как опустела его кровать за зеркалом, кое отделяло сию кровать от ложа императрицы и могло быть поднято в любую минуту нажатием кнопки.
Сие «свято место» некоторое время побыло-таки пусто, но вот на него улегся новый ставленник Потемкина по имени Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов. Тот самый молодой человек, которому в полной мере суждено было узнать, что же это такое — великая ревность великой женщины.
Откуда же он взялся? Да вот, пришел как-то запросто в покои императрицы и принес картиночку от светлейшего князя — якобы в подарок государыне. Екатерина посмотрела на него, потом на картиночку, потом велела отнести ее назад Потемкину и присовокупить к сему на словах: «Рисунок хорош, но краски неважные!»
Намек был вполне понят: после некоторой (краткой, но изрядной) дрессировки Дмитриев-Мамонов появился снова. В июле 1786 года в дневнике секретаря Екатерины II Александра Васильевича Храповицкого появилась запись: «Введен был ввечеру А. М. М. на поклон».
«Введенному на поклон» было двадцать восемь лет. Семейство его принадлежало к старейшей русской аристократии, вело свой род от потомков Рюрика князей Смоленских. Со временем древняя фамилия захудала и утратила княжеский титул. Отец Александра жил вдали от двора в Москве и дослужился до действительного тайного советника. Александр воспитывался дома, затем жил у своего дяди барона Строганова «на его коште» (то есть на иждивении). Мамонов владел итальянским и французским языками, по-французски и по-русски говорил и писал, как немногие в те времена, и недурно рисовал. Ему повезло попасть в адъютанты к светлейшему князю, с которым он находился в дальнем родстве. Кроме того, Потемкин, который, уточним это сразу, отродясь не был содомитом, со временем сделался тончайшим ценителем мужской красоты — поневоле, из-за прихотливого нрава своей венценосной подруги. И прежде всего именно поэтому он обратил внимание на молодого родственника.
Александр и впрямь был хорош собой. «Очень правильные черты, превосходные черные глаза с таким очертанием бровей, каких почти и не видано; рост выше среднего, благородный вид, легкая походка…» — так опишет его в скором времени Екатерина в письме тому же Гримму. Упомянутый Масон, правда, полагал, что торс его идеален и совершенно хорош, но молодой человек «дурно сложен в нижней части фигуры», однако судя по всему, именно с нижней-то частью все обстояло как нельзя лучше, и вскоре новый фаворит вступил в должность, о чем Сегюр доложил своему правительству: «Екатерина II назначила нового флигель-адъютанта Мамонова, человека отличного по уму и по наружности…»
Чрезвычайно довольный новым положением, он первым делом отблагодарил своего покровителя Потемкина, сделав ему дорогой и весьма многозначительный подарок — золотой чайник с надписью на французском языке: «Plus unis par le cоеur que par le sang». Обычно эта фраза переводится так: «Более соединены по сердцу, чем по крови» — и рассматривается как знак прощания с патроном, службу у которого оставлял Александр, и благодарность за протекцию, ведущую к такому головокружительному возвышению, и своеобразная клятва верности. Что и говорить: интересам Потемкина Дмитриев-Мамонов служил искренне и ревностно, отваживаясь даже на серьезные ссоры с его противником Алексеем Орловым. «Сашенька тебе кланяется и тебя любит, как душу, и часто весьма про тебя говорит», — писала Екатерина «светлейшему». Михаил Гарновский, доверенное лицо Потемкина и управитель его делами в Петербурге, постоянно держал князя в курсе придворных событий, отмечал: «Преданность Александра Матвеевича к его светлости можно смело назвать примерною в свете». И уверял: «Все делается по желанию его светлости».
Однако вернемся к чайнику и многозначительной надписи на нем. Во французском арго и во французской эротической литературе (скажем, у популярных в то время равно как во Франции, так и в России Де Буффлера, Вольтера и Шарля Бови) слово «сердце» (le cоеur), имело значение женского полового органа. В таком случае, надпись приобретает весьма галантный оттенок — получается, патрон и его протеже породнились через лоно государыни!
Вообще, отвлекаясь несколько от темы, можно сказать, что этот самый le cоеur (во французском языке, кстати, слово «сердце» мужского рода, что очень забавно!) Екатерины не раз становился предметом самых что ни на есть гривуазных стишков и карикатур. Вот содержание одной из них в передаче уже известного злопыхателя Масона: «Я видел весьма забавный рисунок. Екатерина Великая, стоя одной ногой в Варшаве, а другой в Константинополе, накрыла всех государей Европы своими широкими юбками, словно шатром. А они, подняв глаза и разинув рты, дивятся лучистой звезде, которая образует центр. Каждый из них произносит слова соответственно положению и чувствам. Папа римский восклицает: «Иисусе! Какая бездна погибели!» Король польский: «Это я, я содействовал ее увеличению!» [Намек на то, что Станислав-Август Понятовский был одним из любовников молодой Екатерины. (Прим. автора.)] и проч.».
Но забудем о Ермолове, о котором даже Екатерина забыла, кажется, в тот же день, как опустела его кровать за зеркалом, кое отделяло сию кровать от ложа императрицы и могло быть поднято в любую минуту нажатием кнопки.
Сие «свято место» некоторое время побыло-таки пусто, но вот на него улегся новый ставленник Потемкина по имени Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов. Тот самый молодой человек, которому в полной мере суждено было узнать, что же это такое — великая ревность великой женщины.
Откуда же он взялся? Да вот, пришел как-то запросто в покои императрицы и принес картиночку от светлейшего князя — якобы в подарок государыне. Екатерина посмотрела на него, потом на картиночку, потом велела отнести ее назад Потемкину и присовокупить к сему на словах: «Рисунок хорош, но краски неважные!»
Намек был вполне понят: после некоторой (краткой, но изрядной) дрессировки Дмитриев-Мамонов появился снова. В июле 1786 года в дневнике секретаря Екатерины II Александра Васильевича Храповицкого появилась запись: «Введен был ввечеру А. М. М. на поклон».
«Введенному на поклон» было двадцать восемь лет. Семейство его принадлежало к старейшей русской аристократии, вело свой род от потомков Рюрика князей Смоленских. Со временем древняя фамилия захудала и утратила княжеский титул. Отец Александра жил вдали от двора в Москве и дослужился до действительного тайного советника. Александр воспитывался дома, затем жил у своего дяди барона Строганова «на его коште» (то есть на иждивении). Мамонов владел итальянским и французским языками, по-французски и по-русски говорил и писал, как немногие в те времена, и недурно рисовал. Ему повезло попасть в адъютанты к светлейшему князю, с которым он находился в дальнем родстве. Кроме того, Потемкин, который, уточним это сразу, отродясь не был содомитом, со временем сделался тончайшим ценителем мужской красоты — поневоле, из-за прихотливого нрава своей венценосной подруги. И прежде всего именно поэтому он обратил внимание на молодого родственника.
Александр и впрямь был хорош собой. «Очень правильные черты, превосходные черные глаза с таким очертанием бровей, каких почти и не видано; рост выше среднего, благородный вид, легкая походка…» — так опишет его в скором времени Екатерина в письме тому же Гримму. Упомянутый Масон, правда, полагал, что торс его идеален и совершенно хорош, но молодой человек «дурно сложен в нижней части фигуры», однако судя по всему, именно с нижней-то частью все обстояло как нельзя лучше, и вскоре новый фаворит вступил в должность, о чем Сегюр доложил своему правительству: «Екатерина II назначила нового флигель-адъютанта Мамонова, человека отличного по уму и по наружности…»
Чрезвычайно довольный новым положением, он первым делом отблагодарил своего покровителя Потемкина, сделав ему дорогой и весьма многозначительный подарок — золотой чайник с надписью на французском языке: «Plus unis par le cоеur que par le sang». Обычно эта фраза переводится так: «Более соединены по сердцу, чем по крови» — и рассматривается как знак прощания с патроном, службу у которого оставлял Александр, и благодарность за протекцию, ведущую к такому головокружительному возвышению, и своеобразная клятва верности. Что и говорить: интересам Потемкина Дмитриев-Мамонов служил искренне и ревностно, отваживаясь даже на серьезные ссоры с его противником Алексеем Орловым. «Сашенька тебе кланяется и тебя любит, как душу, и часто весьма про тебя говорит», — писала Екатерина «светлейшему». Михаил Гарновский, доверенное лицо Потемкина и управитель его делами в Петербурге, постоянно держал князя в курсе придворных событий, отмечал: «Преданность Александра Матвеевича к его светлости можно смело назвать примерною в свете». И уверял: «Все делается по желанию его светлости».
Однако вернемся к чайнику и многозначительной надписи на нем. Во французском арго и во французской эротической литературе (скажем, у популярных в то время равно как во Франции, так и в России Де Буффлера, Вольтера и Шарля Бови) слово «сердце» (le cоеur), имело значение женского полового органа. В таком случае, надпись приобретает весьма галантный оттенок — получается, патрон и его протеже породнились через лоно государыни!
Вообще, отвлекаясь несколько от темы, можно сказать, что этот самый le cоеur (во французском языке, кстати, слово «сердце» мужского рода, что очень забавно!) Екатерины не раз становился предметом самых что ни на есть гривуазных стишков и карикатур. Вот содержание одной из них в передаче уже известного злопыхателя Масона: «Я видел весьма забавный рисунок. Екатерина Великая, стоя одной ногой в Варшаве, а другой в Константинополе, накрыла всех государей Европы своими широкими юбками, словно шатром. А они, подняв глаза и разинув рты, дивятся лучистой звезде, которая образует центр. Каждый из них произносит слова соответственно положению и чувствам. Папа римский восклицает: «Иисусе! Какая бездна погибели!» Король польский: «Это я, я содействовал ее увеличению!» [Намек на то, что Станислав-Август Понятовский был одним из любовников молодой Екатерины. (Прим. автора.)] и проч.».
Но вернемся к разговору о новом фаворите великой государыни — Александре Дмитриеве-Мамонове.
Екатерина вполне поддалась обаянию его красоты и изящества! За щегольство его прозвали Красным кафтаном, и отныне сие имя постоянно мелькает в письмах императрицы Гримму: «Красный кафтан одевает существо, имеющее прекрасное сердце и очень искреннюю душу. Ум за четверых, веселость неистощимая, много оригинальности в понимании вещей и передаче их, прекрасное воспитание, масса знаний, способных придать блеск уму. Мы скрываем, как преступление, наклонность к поэзии; музыку любим страстно. Все понимаем необыкновенно легко. Чего только мы не знаем наизусть! Мы декламируем, болтаем тоном лучшего общества; изысканно вежливы; пишем по-русски и по-французски, как редко кто, столько же по стилю, сколько по красоте письма. Наша внешность вполне соответствует нашим внутренним качествам: у нас чудесные черные глаза с бровями, очерченными на редкость четко, рост выше среднего, вид благородный; походка свободная; одним словом, мы так же надежны в душе, как ловки, сильны и блестящи с внешней стороны. Я уверена, что, встретьтесь вы с этим Красным кафтаном, вы бы осведомились о его имени, если бы сразу не угадали, кто он».
Екатерина поручала своему фавориту обязанности секретаря и немало веселилась над той властью, которую забрал над ней этот молодой человек: «Я диктовала совсем другое, не пожелал этого написать!»…
Вот что такое — та самая нестареющая, невянущая женская душа? Наверное, прежде всего, она способна питаться иллюзиями, не видеть удручающей реальности. Реальность же состояла в том, что Дмитриев-Мамонов был комедиантом высшей пробы. Да и спасибо ему за это! Екатерина была счастлива действительной или тщательно разыгранной сценой ревности, которую он закатил ей перед встречей со Станиславом Понятовским! Описывая ту сцену Григорию Потемкину, она потом нарочно преувеличила скуку, испытанную в разговоре с польским королем, и присовокупила: «Саша — человек неоценимый!» И снова благодарила светлейшего за такой подарок…
Екатерина вполне поддалась обаянию его красоты и изящества! За щегольство его прозвали Красным кафтаном, и отныне сие имя постоянно мелькает в письмах императрицы Гримму: «Красный кафтан одевает существо, имеющее прекрасное сердце и очень искреннюю душу. Ум за четверых, веселость неистощимая, много оригинальности в понимании вещей и передаче их, прекрасное воспитание, масса знаний, способных придать блеск уму. Мы скрываем, как преступление, наклонность к поэзии; музыку любим страстно. Все понимаем необыкновенно легко. Чего только мы не знаем наизусть! Мы декламируем, болтаем тоном лучшего общества; изысканно вежливы; пишем по-русски и по-французски, как редко кто, столько же по стилю, сколько по красоте письма. Наша внешность вполне соответствует нашим внутренним качествам: у нас чудесные черные глаза с бровями, очерченными на редкость четко, рост выше среднего, вид благородный; походка свободная; одним словом, мы так же надежны в душе, как ловки, сильны и блестящи с внешней стороны. Я уверена, что, встретьтесь вы с этим Красным кафтаном, вы бы осведомились о его имени, если бы сразу не угадали, кто он».
Екатерина поручала своему фавориту обязанности секретаря и немало веселилась над той властью, которую забрал над ней этот молодой человек: «Я диктовала совсем другое, не пожелал этого написать!»…
Вот что такое — та самая нестареющая, невянущая женская душа? Наверное, прежде всего, она способна питаться иллюзиями, не видеть удручающей реальности. Реальность же состояла в том, что Дмитриев-Мамонов был комедиантом высшей пробы. Да и спасибо ему за это! Екатерина была счастлива действительной или тщательно разыгранной сценой ревности, которую он закатил ей перед встречей со Станиславом Понятовским! Описывая ту сцену Григорию Потемкину, она потом нарочно преувеличила скуку, испытанную в разговоре с польским королем, и присовокупила: «Саша — человек неоценимый!» И снова благодарила светлейшего за такой подарок…
Ланжерон, еще один пристрастный француз, служивший в российской армии и оставивший «беспристрастные» заметки о России, писал о фаворитах императрицы: «Некоторые умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин — сделавшись чуть ли не императором, Завадовский — пользой, которую он приносил в администрации, Мамонов — испытываемым и нескрываемым стыдом».
Ну, насчет стыда, это мсье Ланжерон несколько преувеличил, конечно. Александр очень держался за свое положение! Ведь милости Екатерины сыпались на него как из рога изобилия. 19 июля 1786 года Мамонов был произведен в полковники с пожалованием во флигель-адъютанты, а 2 сентября пожалован корнетом Кавалергардского корпуса с чином генерал-майора. 20 января 1787 года он был пожалован действительным камергером, а 11 июня того же года премьер-майором Преображенского полка. Вскоре государыня произвела его в генерал-адъютанты. Она одаривала его и дорогими презентами. В короткий срок молодой человек стал одним из богатейших людей России. Только в Нижегородской губернии у него было около 27 тысяч крепостных. Отец его был пожалован в сенаторы. Сам Александр, проявляя истинно аристократический вкус, из всех возможных даров отдавал предпочтение бриллиантам.
Однажды ему захотелось орден Александра Невского, который давался лишь за важные государственные заслуги. Даже видавшие виды придворные были ошеломлены столь непомерными претензиями. Екатерина тоже решила, что это уже слишком, и ограничилась покупкой для Сашеньки редкостной трости в 3700 рублей. Храповицкий записал в своих дневниках: «Сама изволила носить трость к графу Дмитриеву-Мамонову». Но не тут-то было: «Он притворился больным, не быв ничем доволен, но желая ордена Александровского». Гарновский записал потом: «Накануне Александрова дня он с государынею немножко поразмолвился и от сего три дня пролежал под видом лихорадки в постеле…»
За это время произошел очень неприятный пассаж. На празднике по случаю спуска на воду нового корабля придворными было отмечено мимолетное, но милостивое внимание императрицы к безвестному секунд-майору Казаринову. У Мамонова возникло подозрение, что ему готовят замену, и, по словам Гарновского, «пункт о Казаринове весьма его беспокоил». И тут вдруг граф Брюс завел разговор о продаже имения. Фавориту захотелось его приобрести, хотя он только что купил другое, за 350 000 рублей. Он просил Брюса уступить в цене, но тот не соглашался, сказав, что есть другой покупатель. Александр бросал, бросал на Екатерину взгляды, полные мольбы: мол, ну скажи, что ты купишь для меня эту игрушку! — однако та делала вид, что ничего не понимает. В конце концов Дмитриев-Мамонов понял, что имение от него уходит, и сказал с обреченным и обиженным видом:
Ну, насчет стыда, это мсье Ланжерон несколько преувеличил, конечно. Александр очень держался за свое положение! Ведь милости Екатерины сыпались на него как из рога изобилия. 19 июля 1786 года Мамонов был произведен в полковники с пожалованием во флигель-адъютанты, а 2 сентября пожалован корнетом Кавалергардского корпуса с чином генерал-майора. 20 января 1787 года он был пожалован действительным камергером, а 11 июня того же года премьер-майором Преображенского полка. Вскоре государыня произвела его в генерал-адъютанты. Она одаривала его и дорогими презентами. В короткий срок молодой человек стал одним из богатейших людей России. Только в Нижегородской губернии у него было около 27 тысяч крепостных. Отец его был пожалован в сенаторы. Сам Александр, проявляя истинно аристократический вкус, из всех возможных даров отдавал предпочтение бриллиантам.
Однажды ему захотелось орден Александра Невского, который давался лишь за важные государственные заслуги. Даже видавшие виды придворные были ошеломлены столь непомерными претензиями. Екатерина тоже решила, что это уже слишком, и ограничилась покупкой для Сашеньки редкостной трости в 3700 рублей. Храповицкий записал в своих дневниках: «Сама изволила носить трость к графу Дмитриеву-Мамонову». Но не тут-то было: «Он притворился больным, не быв ничем доволен, но желая ордена Александровского». Гарновский записал потом: «Накануне Александрова дня он с государынею немножко поразмолвился и от сего три дня пролежал под видом лихорадки в постеле…»
За это время произошел очень неприятный пассаж. На празднике по случаю спуска на воду нового корабля придворными было отмечено мимолетное, но милостивое внимание императрицы к безвестному секунд-майору Казаринову. У Мамонова возникло подозрение, что ему готовят замену, и, по словам Гарновского, «пункт о Казаринове весьма его беспокоил». И тут вдруг граф Брюс завел разговор о продаже имения. Фавориту захотелось его приобрести, хотя он только что купил другое, за 350 000 рублей. Он просил Брюса уступить в цене, но тот не соглашался, сказав, что есть другой покупатель. Александр бросал, бросал на Екатерину взгляды, полные мольбы: мол, ну скажи, что ты купишь для меня эту игрушку! — однако та делала вид, что ничего не понимает. В конце концов Дмитриев-Мамонов понял, что имение от него уходит, и сказал с обреченным и обиженным видом:
— Ну ладно, продавайте. А кстати, кто тот покупщик?
— Казаринов, — ответил Брюс.
Александр мгновенно побледнел, переменился в лице и «почти умирающим голосом» заметил, что тот до сих пор слыл за человека бедного… Императрица не упустила возможности поддразнить капризника.
— Вишь, не один Казаринов на свете, — лукаво улыбнулась она. — Покупает, может быть, не тот, о котором ты думаешь…
Бог весть, какой смысл вкладывала она в эти слова, но Александр воспринял их как объяснение: имение Казаринову купила Екатерина! А зачем? Видимо, имеет на него виды как на будущего фаворита!
Это произвело страшное впечатление на молодого красавца — он лишился сознания. Лейб-медики Роджерсон и Мессинг были испуганы, не знали, что делать, и только приятель Дмитриева-Мамонова, Рибопьер, не растерялся и привел к его ложу Екатерину. Любовники примирились — к обоюдному удовольствию.
«Нельзя себе представить, в каком беспорядке граф тогда находился, — докладывал Гарновский Потемкину. — Неизвестность, горечь, досада и отчаяние так сильно им овладели, что он принужден был, сказавшись больным, сойти вниз. Пришед домой, начал он жаловаться на спазмы в груди, которые действительно начали его тогда же мучить и наконец до того усилились, что в первом часу пополуночи надлежало ему пустить кровь, потому что жизнь его была в опасности. Государыня, услышав о сем происшествии, залилась слезами. Между тем графу сделалось легче, так что он ходил вверх и возвратился оттуда с Александровским орденом».
Вот смех-то: генерал-адъютант, не побывавший ни в одном сражении, получил высокую правительственную награду за смертельную опасность, которой подвергся благодаря собственной ревности! Орден был заслужен вздохами, слезами и весьма кстати приключившимся сердечным приступом! Между тем, видимо, даже хорошей военной выучкой баловень императрицы не отличался и верхом держался нетвердо. В одном из писем к Потемкину Екатерина сообщала, что Александр «выздоравливает от своего несчастливого с лошади упадения…».
— Казаринов, — ответил Брюс.
Александр мгновенно побледнел, переменился в лице и «почти умирающим голосом» заметил, что тот до сих пор слыл за человека бедного… Императрица не упустила возможности поддразнить капризника.
— Вишь, не один Казаринов на свете, — лукаво улыбнулась она. — Покупает, может быть, не тот, о котором ты думаешь…
Бог весть, какой смысл вкладывала она в эти слова, но Александр воспринял их как объяснение: имение Казаринову купила Екатерина! А зачем? Видимо, имеет на него виды как на будущего фаворита!
Это произвело страшное впечатление на молодого красавца — он лишился сознания. Лейб-медики Роджерсон и Мессинг были испуганы, не знали, что делать, и только приятель Дмитриева-Мамонова, Рибопьер, не растерялся и привел к его ложу Екатерину. Любовники примирились — к обоюдному удовольствию.
«Нельзя себе представить, в каком беспорядке граф тогда находился, — докладывал Гарновский Потемкину. — Неизвестность, горечь, досада и отчаяние так сильно им овладели, что он принужден был, сказавшись больным, сойти вниз. Пришед домой, начал он жаловаться на спазмы в груди, которые действительно начали его тогда же мучить и наконец до того усилились, что в первом часу пополуночи надлежало ему пустить кровь, потому что жизнь его была в опасности. Государыня, услышав о сем происшествии, залилась слезами. Между тем графу сделалось легче, так что он ходил вверх и возвратился оттуда с Александровским орденом».
Вот смех-то: генерал-адъютант, не побывавший ни в одном сражении, получил высокую правительственную награду за смертельную опасность, которой подвергся благодаря собственной ревности! Орден был заслужен вздохами, слезами и весьма кстати приключившимся сердечным приступом! Между тем, видимо, даже хорошей военной выучкой баловень императрицы не отличался и верхом держался нетвердо. В одном из писем к Потемкину Екатерина сообщала, что Александр «выздоравливает от своего несчастливого с лошади упадения…».
Когда Россия в 1788 году оказалась на грани столкновения со Швецией и начались спешные военные приготовления, Мамонов обязан был облачиться в мундир. Гарновский встревоженно посылал Потемкину свежие новости: «Государыня точно намерена стоять с резервным корпусом в лагере. Не было бы сие вредно здоровью ее величества». Причину столь воинственного пыла, проснувшегося вдруг в миролюбивой Екатерине, отгадать было нетрудно: «Резервный корпус состоять имеет под командою графа Александра Матвеевича…» Ради него императрица готова была покинуть роскошные апартаменты своего дворца и уйти хоть в походную палатку. По счастью, в тот раз все обошлось, и Мамонову не пришлось демонстрировать свое воинское искусство.
К чести этого господина, следует, впрочем, сказать, что он очень рвался участвовать в настоящих государственных делах.
Сама Екатерина, надеясь видеть в нем помощника в многотрудных своих заботах, заявила Храповицкому: «Он разумен и будет присутствовать в Совете, чтоб иметь там свой глаз». Но Гарновский деликатно сообщал Потемкину: «В усердии Александра Матвеевича сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но сей муж не имеет в делах столько практики и чужд иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ…» Государственные дела для Александра были скучны и тягостны.
Когда Екатерина взяла его с собой в путешествие в Крым (во время которого были кругом построены знаменитые потемкинские деревни — для возвеселения взгляда государыни!), среди гостей был и австрийский император Иосиф II. Он был поражен несоответствием Александра роли, которую тот силился играть, и писал фельдмаршалу Ласси: «Новый фаворит — молодой человек 26 лет, без образования, ребенок… недурной собой, но изумленный положением, в которое попал, и неумный». Может быть, со стороны императора это было вспышкой ревности и досады, вызванной странными вольностями, которые Екатерина терепела и поощряла в своем хорошеньком мальчике. А ведь возлюбленный императрицы и впрямь иногда позволял себе выходки избалованного ребенка. Не раз Иосифу приходилось прерывать партию в вист, чтобы дать Александру время закончить карикатуру, которую тот вздумал рисовать мелком на ломберном столе. Впрочем, сие не помешало Иосифу спустя некоторое время подарить фавориту дорогие часы и сделать его графом Священной Римской империи.
К чести этого господина, следует, впрочем, сказать, что он очень рвался участвовать в настоящих государственных делах.
Сама Екатерина, надеясь видеть в нем помощника в многотрудных своих заботах, заявила Храповицкому: «Он разумен и будет присутствовать в Совете, чтоб иметь там свой глаз». Но Гарновский деликатно сообщал Потемкину: «В усердии Александра Матвеевича сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но сей муж не имеет в делах столько практики и чужд иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ…» Государственные дела для Александра были скучны и тягостны.
Когда Екатерина взяла его с собой в путешествие в Крым (во время которого были кругом построены знаменитые потемкинские деревни — для возвеселения взгляда государыни!), среди гостей был и австрийский император Иосиф II. Он был поражен несоответствием Александра роли, которую тот силился играть, и писал фельдмаршалу Ласси: «Новый фаворит — молодой человек 26 лет, без образования, ребенок… недурной собой, но изумленный положением, в которое попал, и неумный». Может быть, со стороны императора это было вспышкой ревности и досады, вызванной странными вольностями, которые Екатерина терепела и поощряла в своем хорошеньком мальчике. А ведь возлюбленный императрицы и впрямь иногда позволял себе выходки избалованного ребенка. Не раз Иосифу приходилось прерывать партию в вист, чтобы дать Александру время закончить карикатуру, которую тот вздумал рисовать мелком на ломберном столе. Впрочем, сие не помешало Иосифу спустя некоторое время подарить фавориту дорогие часы и сделать его графом Священной Римской империи.
Одним из самых значимых людей правительства Екатерины был в ту пору граф Александр Андреевич Безбородко. Вот как отзывался о нем, к примеру, министр Генуэзской республики Ривароло: «Наибольшим влиянием пользуется граф Безбородко. Секретарь Кабинета ее величества, он ежедневно в положенные часы докладывает ей о текущих делах по всем министерствам и вместе с ней предварительно разбирает их… Деятельный, мягкого характера, старающийся по возможности угодить всякому, он считается искусным дипломатом и ловким царедворцем». Граф Сегюр, наблюдавший Безбородко как во время официальных приемов, так и в частной жизни, к приведенным выше зарисовкам портрета Безбородко добавляет некоторые существенные штрихи (они разбросаны по страницам его мемуаров). Его наблюдения отличаются меткостью и тонкостью: «он скрывал тонкий ум под тяжелой внешностью»; «умный, ловкий и уступчивый, но отчасти слабый»; «граф Безбородко постоянно старается всех примирить…».
У Безбородко, несмотря на его уступчивость и готовность пойти на компромисс, не сложились отношения с Дмитриевым-Мамоновым. Соперничество между ними за влияние на императрицу не укрылось от современников, да и Безбородко его не оспаривал. Гарновский, перед которым открывались двери дворцов всех столичных вельмож и который поэтому был осведомлен о всех событиях придворной жизни, писал: «Граф Александр Матвеевич сильнее графа Безбородко». А спустя некоторое время тот же Гарновский несколько приоткрыл завесу, в чем проявлялась сила фаворита: «Александр Матвеевич много может, нет в сем ни малейшего сумнения. Никто из предшественников его не в состоянии был поколебать власти графа-докладчика, а он оную колеблет». Соперничество между ними дошло до того, что Мамонов оттер Безбородко, и тот «бывает теперь редко у государыни и старается при том бывать только тогда, когда Александр Матвеевич не бывает. Однажды Безбородко явился для доклада в часы, когда, по его расчетам, у нее не должен быть Мамонов, но ошибся и, увидев его, потерял дар речи».
У Безбородко, несмотря на его уступчивость и готовность пойти на компромисс, не сложились отношения с Дмитриевым-Мамоновым. Соперничество между ними за влияние на императрицу не укрылось от современников, да и Безбородко его не оспаривал. Гарновский, перед которым открывались двери дворцов всех столичных вельмож и который поэтому был осведомлен о всех событиях придворной жизни, писал: «Граф Александр Матвеевич сильнее графа Безбородко». А спустя некоторое время тот же Гарновский несколько приоткрыл завесу, в чем проявлялась сила фаворита: «Александр Матвеевич много может, нет в сем ни малейшего сумнения. Никто из предшественников его не в состоянии был поколебать власти графа-докладчика, а он оную колеблет». Соперничество между ними дошло до того, что Мамонов оттер Безбородко, и тот «бывает теперь редко у государыни и старается при том бывать только тогда, когда Александр Матвеевич не бывает. Однажды Безбородко явился для доклада в часы, когда, по его расчетам, у нее не должен быть Мамонов, но ошибся и, увидев его, потерял дар речи».
Фаворит настолько не считался с Безбородко, что как-то сказал императрице: «Хотел бы я наплевать на его достоинства, на него самого и на всю его злодейскую шайку». Осторожный же Безбородко подобных выпадов в адрес своих неприятелей себе не позволял.
Несмотря на желание «наплевать» на Безбородко, Александр как государственный муж особых талантов не проявил. Зато в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины ему не было равных. Он увлекался музыкой и литературой, любил театральные постановки. Спектакли придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в комнатах графа. При дворе наступила эпоха безудержного сочинительства. Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант Александра, поручала ему их править. Тот тоже взялся за сочинение маленьких пьесок, но работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоела. Храповицкий в дневнике однажды записал, что, приступив к работе над очередной пьесой, Александр «заленился и не докончил, начав хорошо». И тогда, умиленная его талантом, Екатерина села сама дописывать его «пиесу».
К чести Мамонова, следует сказать о его уважительном отношении к великому князю Павлу Петровичу, служившему мишенью для глумлений и дерзостей других фаворитов. Несмотря на некоторое пренебрежение своей повелительницы к сыну, Александр всегда выказывал величайшее почтение и внимание к наследнику и его супруге и старался делать им одно приятное. Гарновский доносил Потемкину, что обе половины двора живут теперь в наилучшем согласии.
Однако при всем внешнем блеске положение Александра при дворе было нелегким. По словам все того же Гарновского, Мамонов жаловался, что ему «при дворе жить очень скучно» и что «между придворными людьми почитал он себя так, как между волками в лесу». Храповицкий записывал со слов камердинера императрицы: «Сказывал Захар Константинович Зотов, что паренек считает житье свое тюрьмою, очень скучает, и будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют».
Несмотря на желание «наплевать» на Безбородко, Александр как государственный муж особых талантов не проявил. Зато в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины ему не было равных. Он увлекался музыкой и литературой, любил театральные постановки. Спектакли придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в комнатах графа. При дворе наступила эпоха безудержного сочинительства. Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант Александра, поручала ему их править. Тот тоже взялся за сочинение маленьких пьесок, но работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоела. Храповицкий в дневнике однажды записал, что, приступив к работе над очередной пьесой, Александр «заленился и не докончил, начав хорошо». И тогда, умиленная его талантом, Екатерина села сама дописывать его «пиесу».
К чести Мамонова, следует сказать о его уважительном отношении к великому князю Павлу Петровичу, служившему мишенью для глумлений и дерзостей других фаворитов. Несмотря на некоторое пренебрежение своей повелительницы к сыну, Александр всегда выказывал величайшее почтение и внимание к наследнику и его супруге и старался делать им одно приятное. Гарновский доносил Потемкину, что обе половины двора живут теперь в наилучшем согласии.
Однако при всем внешнем блеске положение Александра при дворе было нелегким. По словам все того же Гарновского, Мамонов жаловался, что ему «при дворе жить очень скучно» и что «между придворными людьми почитал он себя так, как между волками в лесу». Храповицкий записывал со слов камердинера императрицы: «Сказывал Захар Константинович Зотов, что паренек считает житье свое тюрьмою, очень скучает, и будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют».
Понятно, о ком шла речь, кто привязывался и ревновал. Да Екатерина, конечно! А сам виноват, не шныряй глазами по сторонам, тем паче когда кругом молоденькие красотки!
Ну и дошнырялся он таки…
Вот выдержка из дневника Храповицкого от 20 июня 1789 года. Во время работы с секретарем Екатерина прервала его чтение доклада вопросом:
«— Слышал здешнюю историю?
— Слышал, ваше величество.
— Уже месяцев восемь, как я подозревала. От всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть. Изменник! Лукавство — вот что душило его! Ну, не мог он переломить себя, так чего бы не признаться откровенно! Уже год, как влюблен. Буде бы сказал зимой, полгода бы прежде сделалось то, что произошло третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела!
— Всем на диво, ваше величество, изволили сие кончить».
Каков же смысл этой интригующей беседы?
Оказывается, Александру приглянулась пятнадцатилетняя фрейлина Дарья Щербатова, внучка знаменитого князя Александра Бековича-Черкасского. Она была моложе Екатерины на тридцать три года.
Многие при дворе считали, что именно девушка усиленно старалась заинтересовать его собой, так как ей, сироте, из милости взятой на казенное содержание, вряд ли приходилось рассчитывать на серьезное внимание со стороны расчетливых и искушенных в карьерных интригах екатерининских придворных. Кроме того, ее семья в прошлом была скомпрометирована крупным скандалом: за какую-то вину ее отец бесповоротно выгнал из дому свою супругу вместе с дочерью. А сама Дашенька за год до истории с Мамоновым была уже замечена в амурных заигрываниях с одним из иностранных посланников. Простодушие же Мамонова, плохо приживавшегося при дворе, делало молодого человека легкой добычей, а его богатство было слишком соблазнительным призом, чтобы заботиться о приличиях. В 1788 году Гарновский встревоженно сообщал Потемкину: «Стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовой махание». А тарелки с фруктами, которые Екатерина посылала в комнаты фаворита, стали находить — уже пустыми! — в покоях той же фрейлины Щербатовой.
Сам Мамонов возмущенно клялся, что считает «таковые слухи за пустые и негодные выдумки». Боязнь потерять милость Екатерины, ревность к возможным соперникам и одновременно раздражение из-за своей несвободы так расстроили нервы фаворита, что он, не сдерживаясь, начал резко огрызаться в ответ на упреки своей высокой покровительницы. Кончалось это обычно слезами с обеих сторон и тягостными объяснениями.
Чем больше императрица сомневалась в искренности своего любимца, тем чаще вспоминала о «друге сердечном» Потемкине. В начале 1789 года Гарновский настойчиво пишет своему патрону, что Екатерина с нетерпением ждет его приезда: «Государыня в ожидании сильно скучает: «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» И светлейший явился. Вовремя. Храповицкий записывал: «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постеле…» На другой день: «Весь день то же. По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли. После обеда князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический миротворствовал». Секретарь не знал, что происходило за закрытыми дверями кабинета императрицы. А Потемкин, давно поставленный своими агентами в известность относительно «амуришки» Мамонова, со всей солдатской прямотой объявил: «Матушка, плюнь на него…» И предлагал подыскать кого-нибудь получше. Екатерина же, всем сердцем привязавшаяся к «пареньку», плакала, не желая его терять. Потемкину ничего не оставалось, как только отправиться на половину Мамонова и по-родственному задать своему воспитаннику такую основательную головомойку, что к тому сразу вернулась вся его прежняя благопристойность. Екатерина на радостях купила ненаглядному Сашеньке великолепный цуг лошадей. Кроме того, он был назначен шефом Казанского кирасирского полка, поручиком Кавалергардского корпуса с производством в генерал-поручики и с пожалованием в генерал-адъютанты, возведен в графы Римской империи…
Потемкин, тоже осыпанный милостями и подарками, торжественно отбыл в Крым. Прошло несколько месяцев, и при новой ссоре с фаворитом Екатерина бросила наживку, которую тот простодушно заглотил…
Храповицкий дословно записал в дневнике беседу императрицы с Сашенькой: «Он пришел в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне было с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета. Что делать? «Советов моих не слушаешь, а как отойти, подумаю». Потом послала ему записку, предлагая блестящий выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса; ей всего тринадцать лет, но она уже сформировалась — я это знаю. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться. Посуди сам, каково мне было!»
Ей было невыносимо… Она, императрица, Фелица, как называл ее Державин, властительница самодержавная, брошена каким-то мальчишкой ради какой-то девчонки! При том что мальчишка осыпан ею милостями! А девчонка — нищая!
Ревность доводила ее до рвоты. И при этом истинное величие, которое всегда было присуще Екатерине, не позволяло ей опуститься до такой пошлости, как репрессии. Она смутно чувствовала, что унижение княжны Щербатовой будет на руку той. Девчонку станут жалеть, а императрицу… о, над императрицей станут смеяться! Выставить себя на посмеяние Екатерина, естественно, не желала.
Ужасно ранило ее то, что пособницей «изменников», как она называла их про себя, была фрейлина Мария Шкурина, дочь человека, которому Екатерина в годы своих молодых проказ была не единожды обязана. Василий Шкурин был вернейшим из людей, а его дочь предала свою госпожу…
Ну и дошнырялся он таки…
Вот выдержка из дневника Храповицкого от 20 июня 1789 года. Во время работы с секретарем Екатерина прервала его чтение доклада вопросом:
«— Слышал здешнюю историю?
— Слышал, ваше величество.
— Уже месяцев восемь, как я подозревала. От всех отдалился, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть. Изменник! Лукавство — вот что душило его! Ну, не мог он переломить себя, так чего бы не признаться откровенно! Уже год, как влюблен. Буде бы сказал зимой, полгода бы прежде сделалось то, что произошло третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела!
— Всем на диво, ваше величество, изволили сие кончить».
Каков же смысл этой интригующей беседы?
Оказывается, Александру приглянулась пятнадцатилетняя фрейлина Дарья Щербатова, внучка знаменитого князя Александра Бековича-Черкасского. Она была моложе Екатерины на тридцать три года.
Многие при дворе считали, что именно девушка усиленно старалась заинтересовать его собой, так как ей, сироте, из милости взятой на казенное содержание, вряд ли приходилось рассчитывать на серьезное внимание со стороны расчетливых и искушенных в карьерных интригах екатерининских придворных. Кроме того, ее семья в прошлом была скомпрометирована крупным скандалом: за какую-то вину ее отец бесповоротно выгнал из дому свою супругу вместе с дочерью. А сама Дашенька за год до истории с Мамоновым была уже замечена в амурных заигрываниях с одним из иностранных посланников. Простодушие же Мамонова, плохо приживавшегося при дворе, делало молодого человека легкой добычей, а его богатство было слишком соблазнительным призом, чтобы заботиться о приличиях. В 1788 году Гарновский встревоженно сообщал Потемкину: «Стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовой махание». А тарелки с фруктами, которые Екатерина посылала в комнаты фаворита, стали находить — уже пустыми! — в покоях той же фрейлины Щербатовой.
Сам Мамонов возмущенно клялся, что считает «таковые слухи за пустые и негодные выдумки». Боязнь потерять милость Екатерины, ревность к возможным соперникам и одновременно раздражение из-за своей несвободы так расстроили нервы фаворита, что он, не сдерживаясь, начал резко огрызаться в ответ на упреки своей высокой покровительницы. Кончалось это обычно слезами с обеих сторон и тягостными объяснениями.
Чем больше императрица сомневалась в искренности своего любимца, тем чаще вспоминала о «друге сердечном» Потемкине. В начале 1789 года Гарновский настойчиво пишет своему патрону, что Екатерина с нетерпением ждет его приезда: «Государыня в ожидании сильно скучает: «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» И светлейший явился. Вовремя. Храповицкий записывал: «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постеле…» На другой день: «Весь день то же. По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли. После обеда князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический миротворствовал». Секретарь не знал, что происходило за закрытыми дверями кабинета императрицы. А Потемкин, давно поставленный своими агентами в известность относительно «амуришки» Мамонова, со всей солдатской прямотой объявил: «Матушка, плюнь на него…» И предлагал подыскать кого-нибудь получше. Екатерина же, всем сердцем привязавшаяся к «пареньку», плакала, не желая его терять. Потемкину ничего не оставалось, как только отправиться на половину Мамонова и по-родственному задать своему воспитаннику такую основательную головомойку, что к тому сразу вернулась вся его прежняя благопристойность. Екатерина на радостях купила ненаглядному Сашеньке великолепный цуг лошадей. Кроме того, он был назначен шефом Казанского кирасирского полка, поручиком Кавалергардского корпуса с производством в генерал-поручики и с пожалованием в генерал-адъютанты, возведен в графы Римской империи…
Потемкин, тоже осыпанный милостями и подарками, торжественно отбыл в Крым. Прошло несколько месяцев, и при новой ссоре с фаворитом Екатерина бросила наживку, которую тот простодушно заглотил…
Храповицкий дословно записал в дневнике беседу императрицы с Сашенькой: «Он пришел в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне было с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета. Что делать? «Советов моих не слушаешь, а как отойти, подумаю». Потом послала ему записку, предлагая блестящий выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса; ей всего тринадцать лет, но она уже сформировалась — я это знаю. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться. Посуди сам, каково мне было!»
Ей было невыносимо… Она, императрица, Фелица, как называл ее Державин, властительница самодержавная, брошена каким-то мальчишкой ради какой-то девчонки! При том что мальчишка осыпан ею милостями! А девчонка — нищая!
Ревность доводила ее до рвоты. И при этом истинное величие, которое всегда было присуще Екатерине, не позволяло ей опуститься до такой пошлости, как репрессии. Она смутно чувствовала, что унижение княжны Щербатовой будет на руку той. Девчонку станут жалеть, а императрицу… о, над императрицей станут смеяться! Выставить себя на посмеяние Екатерина, естественно, не желала.
Ужасно ранило ее то, что пособницей «изменников», как она называла их про себя, была фрейлина Мария Шкурина, дочь человека, которому Екатерина в годы своих молодых проказ была не единожды обязана. Василий Шкурин был вернейшим из людей, а его дочь предала свою госпожу…
Она не знала, что делать. Отомстить, как подобает? Простить? Позволить делать все, что они хотят, лишить их взаимную склонность вкуса запретного яблока? Постепенно мысль о запретном яблоке стала неотвязной. Оно сладко, пока запретно, а будучи откушено, быстро набивает оскомину. Ну так пусть они наедятся этими яблоками вдосталь!
В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила Мамонова с Дашенькой и подарила им на свадьбу 2250 крепостных.
«Бог с ними! Пусть будут счастливы… Я простила их и дозволила жениться! Они должны бы быть в восторге, и что же? Оба плачут!» — записал Храповицкий с ее слов.
Но его слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову, который очень вовремя попал во дворец благодаря протекции своей приятельницы Анны Нарышкиной. И когда Мамонов мечтал о счастье с Дашенькой Щербатовой, Екатерина имела возможность убедиться, что «платоническая любовь», которой ее будут вскоре весело поддразнивать, имея в виду имя Зубова, тоже весьма хороша.
Свадьба состоялась неделю спустя. По обычаю, одевание выходящей замуж фрейлины заканчивалось в покоях императрицы, под ее присмотром и при ее личном участии. Состязание соперниц проходило при взаимных фальшивых улыбках, однако Екатерине все же удалось дать понять Дашеньке свое истинное к ней отношение. Голова от той шпильки болела у невесты еще несколько дней… Но что значила эта боль по сравнению с тем, что еще предстояло!
Кстати, с обоими молодыми на свадьбе приключился обморок. А императрица отписала Потемкину: «Теперь я снова весела, как зяблик!»
Точно так же веселился и Безбородко. Мамонов, отбывая из столицы, хорохорясь, заявлял, что через год он вернется ко двору. Более опытный в интригах Александр Андреевич полагал, что отныне путь Мамонову ко двору заказан, и писал Семену Воронцову: «Всем он твердил, что еще служить и делами править возвратится, но не так, кажется, расстались. Здесь умел он уверить публику, что он все сам распоряжает: а я божусь, что он, кроме пакости, ничего не делал, и я тот же труд с той только разницей, что без всякой благодарности и уважения, исправлял, перенося то для блага отечества в дурном его положении».
В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила Мамонова с Дашенькой и подарила им на свадьбу 2250 крепостных.
«Бог с ними! Пусть будут счастливы… Я простила их и дозволила жениться! Они должны бы быть в восторге, и что же? Оба плачут!» — записал Храповицкий с ее слов.
Но его слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову, который очень вовремя попал во дворец благодаря протекции своей приятельницы Анны Нарышкиной. И когда Мамонов мечтал о счастье с Дашенькой Щербатовой, Екатерина имела возможность убедиться, что «платоническая любовь», которой ее будут вскоре весело поддразнивать, имея в виду имя Зубова, тоже весьма хороша.
Свадьба состоялась неделю спустя. По обычаю, одевание выходящей замуж фрейлины заканчивалось в покоях императрицы, под ее присмотром и при ее личном участии. Состязание соперниц проходило при взаимных фальшивых улыбках, однако Екатерине все же удалось дать понять Дашеньке свое истинное к ней отношение. Голова от той шпильки болела у невесты еще несколько дней… Но что значила эта боль по сравнению с тем, что еще предстояло!
Кстати, с обоими молодыми на свадьбе приключился обморок. А императрица отписала Потемкину: «Теперь я снова весела, как зяблик!»
Точно так же веселился и Безбородко. Мамонов, отбывая из столицы, хорохорясь, заявлял, что через год он вернется ко двору. Более опытный в интригах Александр Андреевич полагал, что отныне путь Мамонову ко двору заказан, и писал Семену Воронцову: «Всем он твердил, что еще служить и делами править возвратится, но не так, кажется, расстались. Здесь умел он уверить публику, что он все сам распоряжает: а я божусь, что он, кроме пакости, ничего не делал, и я тот же труд с той только разницей, что без всякой благодарности и уважения, исправлял, перенося то для блага отечества в дурном его положении».
Гарновский же после падения Мамонова отметил: «Граф Александр Андреевич опять немножко поправился для того, что дел исправлять некому; а Храповицкий хотя и моден, но с Бахусом не перестает своего знакомства, да и способностей к делам таким, какие граф имеет, не имеет».
Но вернемся к молодоженам. Федор Головкин писал о Дмитриеве-Мамонове: «Он был ни тем ни сем, и ни чем-либо вообще; у него было лишь одно развлечение — изводить свою жену, которую он без конца обвинял в том, что она является виновницей его полного ничтожества».
Вообще ему было за что изводить прелестницу Дашеньку: после свадьбы оказалось, что у нее до тридцати тысяч долгов, которые теперь он обязан выплачивать. Что характерно, Екатерина о сем знала и усмехалась: «Ну, заработанных денег ему хватит ее долги уплачивать!»
Усмехалась молча, деликатно. Вообще ни одного нелицеприятного слова вслух о бывшем фаворите она себе не позволила. Могло создаться впечатление, что она отпустила эту пару с миром, не испытывая никакой ревности. Шкурину, правда, из списка фрейлин исключила, но зато повелела выдать ей на приданое двенадцать тысяч рублей. Неизвестно, почему Марье Васильевне деньги впрок не пошли: она постриглась в монахини под именем Павлии.
Вскоре рай молодоженов превратился в истинный ад. Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Мамонова чуть ли не до умопомрачения. Потемкину Екатерина писала: «Если б тебе рассказать все, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел, даже и друг его и конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший…» Но Потемкин вовсе не склонен был сочувствовать своему незадачливому бывшему протеже. Храповицкий занес в дневник фразу: «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом».
«Будьте уверены, — отвечал Потемкин Екатерине, — что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить за нее долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует». И добавил: «Я ему писал письмо коротенькое, но довольно сильное». В силе выражений разгневанного светлейшего можно не сомневаться! В Москве родные, утратившие теперь надежды на милости двора, встретили Александра с супругой очень враждебно. Екатерина сообщала Потемкину: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны…» Вскоре Мамонов увез жену в подмосковное имение Дубровицы.
Но вернемся к молодоженам. Федор Головкин писал о Дмитриеве-Мамонове: «Он был ни тем ни сем, и ни чем-либо вообще; у него было лишь одно развлечение — изводить свою жену, которую он без конца обвинял в том, что она является виновницей его полного ничтожества».
Вообще ему было за что изводить прелестницу Дашеньку: после свадьбы оказалось, что у нее до тридцати тысяч долгов, которые теперь он обязан выплачивать. Что характерно, Екатерина о сем знала и усмехалась: «Ну, заработанных денег ему хватит ее долги уплачивать!»
Усмехалась молча, деликатно. Вообще ни одного нелицеприятного слова вслух о бывшем фаворите она себе не позволила. Могло создаться впечатление, что она отпустила эту пару с миром, не испытывая никакой ревности. Шкурину, правда, из списка фрейлин исключила, но зато повелела выдать ей на приданое двенадцать тысяч рублей. Неизвестно, почему Марье Васильевне деньги впрок не пошли: она постриглась в монахини под именем Павлии.
Вскоре рай молодоженов превратился в истинный ад. Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Мамонова чуть ли не до умопомрачения. Потемкину Екатерина писала: «Если б тебе рассказать все, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел, даже и друг его и конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший…» Но Потемкин вовсе не склонен был сочувствовать своему незадачливому бывшему протеже. Храповицкий занес в дневник фразу: «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом».
«Будьте уверены, — отвечал Потемкин Екатерине, — что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить за нее долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует». И добавил: «Я ему писал письмо коротенькое, но довольно сильное». В силе выражений разгневанного светлейшего можно не сомневаться! В Москве родные, утратившие теперь надежды на милости двора, встретили Александра с супругой очень враждебно. Екатерина сообщала Потемкину: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны…» Вскоре Мамонов увез жену в подмосковное имение Дубровицы.
А.И. Рибопьер, сын ближайшего друга Мамонова, свидетельствовал: «Медовый их месяц недолго продолжался. Скука, одиночество, раскаяние отравили жизнь их». Супругу Александр бранил, упрекая в своем несчастии. А императрицу сразу же начал засыпать покаянными письмами. В течение нескольких лет шли в столицу послания, и тон их становился все отчаяннее. Недаром Екатерина говорила: «Он пишет, как в уме сумасшедший». Мамонов признавался: «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня, а одно сие воображение, признаюсь вам, беспрестанно терзает мою душу…» Он умолял позволить ему вновь вернуться ко двору и ради этого даже готов был бросить свою семью: «Касательно до оной осмелюсь, однако ж, я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, когда только со временем угодна будет вашему величеству моя услуга…» Императрица хоть и жалела его, не отнимая окончательно надежду на возвращение, однако вновь приближать ко двору вовсе не собиралась. У нее теперь был Платон Зубов, любовник младше ее на тридцать лет, и он вполне ее устраивал.
Однако неужели она так и удовольствовалась булавкой, немилосердно воткнутой в прическу коварной невесты?
О том, как отомстила императрица, ходят очень странные слухи. Говорят, что однажды в дом Мамоновых в Москве проникли какие-то вооруженные люди, привязали Александра к креслу, а потом на его глазах высекли молодую жену. Говорят также, будто ее не только высекли…
Екатерина была страшно возмущена данными слухами и разбранила на чем свет стоит начальника охраны, которую она специально организовала бывшему фавориту, когда тот отбывал в Москву. Неприглядная сцена порки, а может быть, и изнасилования осталась только в устных преданиях. Екатерина же приобрела в сей истории репутацию благороднейшей из всех брошенных любовниц, наинемстительнейшей из ревнивиц, великодушнейшей из покинутых…
Однако неужели она так и удовольствовалась булавкой, немилосердно воткнутой в прическу коварной невесты?
О том, как отомстила императрица, ходят очень странные слухи. Говорят, что однажды в дом Мамоновых в Москве проникли какие-то вооруженные люди, привязали Александра к креслу, а потом на его глазах высекли молодую жену. Говорят также, будто ее не только высекли…
Екатерина была страшно возмущена данными слухами и разбранила на чем свет стоит начальника охраны, которую она специально организовала бывшему фавориту, когда тот отбывал в Москву. Неприглядная сцена порки, а может быть, и изнасилования осталась только в устных преданиях. Екатерина же приобрела в сей истории репутацию благороднейшей из всех брошенных любовниц, наинемстительнейшей из ревнивиц, великодушнейшей из покинутых…
Ну да, ну да! Вот и Масон вдруг запел сладкоголосо: «Мамонов влюбился в юную княжну Щербатову и имел мужество сознаться в этом, прося позволения жениться. Екатерина была достаточно великодушна и горда, чтобы согласиться на его просьбу. Не делая ему никаких упреков. Она поженила его со своею фрейлиной при дворе и отправила в Москву, щедро одарив их имениями». И маленькое примечание: «Рассказы об ударах кнутом, которыми она велела наградить новобрачных, просто-напросто ложь; в России я не слышал об этом ни слова».
Ну и отлично, коли так! В конце концов, не зря говорят: вор не тот, который воровал, а тот, который попался.
Текст Елены Арсеньевой
Ну и отлично, коли так! В конце концов, не зря говорят: вор не тот, который воровал, а тот, который попался.
Текст Елены Арсеньевой
Copyright © 2019-2023 Усадьба Дубровицы. Музей, которого нет
При копировании материалов желательно ссылаться на проект. Авторы оставляют за собой право на изменение материалов в связи с появлением новых данных или для уточнения ранее размещенной информации.
Фото на сайте: Википедия, "Усадебный экспресс", pastvu.com, Госкаталог, из собраний музеев, архивов и библиотек, из личных архивов жителей поселка Дубровицы, участников сообществ поселка Дубровицы в социальных сетях. В случае возникновения претензий просьба связаться с нами по почте.
Все фотографии и репродукции используются в просветительских, образовательных и информационных целях. Права на фото принадлежат их авторам. Источник указан в случаях, когда его удается установить.
Ваши отзывы, пожелания, истории и ценные для музея находки присылайте "смотрителям музея" по почте. Нет почты? Тогда звоните.
