Verification: 424ddac4c9c290d4
История одного лета в Дубровицах
Неудавшийся роман философа Владимира Соловьева
Познакомилась я с Влад(имиром) Серг(еевичем) в 1879 г. в селе Дубровицах Подольского уезда у наших общих знакомых Поливановых. Мы проводили лето около них на даче в Ивановском. Владим(ир) Сергеев(ич) часто приезжал туда вместе с другом своим — Львом Михайловичем Лопатиным, чтобы отдохнуть в близкой ему семье, и на это время оставлял все свои занятия.
Иван Крамской. Портрет философа Владимира Соловьева. 1885 г.
Холст, масло. 113 x 94. Государственный Русский Музей
Холст, масло. 113 x 94. Государственный Русский Музей
Нас собирался там большой кружок молодежи, устраивались спектакли, которые Влад(имир) Серг(еевич) охотно посещал и вообще принимал участие во всех наших затеях, как ни странно это казалось. Напр(имер), он очень любил играть в так называемый «зверинец». Выбирал себе роль самых диких зверей, и игра эта кончалась тем, что Влад(имир) Серг(еевич) разражался таким неудержимым, ему одному свойственным, смехом. Поднимался такой шум, что прибегали старшие узнать, что случилось. Мы все очень гордились его участием в наших затеях.
Зимой того же года я продолжала встречаться с Влад(имиром) Серг(еевичем) в доме моей тетки П. Н. Венкстерн (проживавшей на Старой Конюшенной), у которой я тогда гостила. В то время у нас основался кружок любителей, ставивших пьесы Шекспира, который вскоре завоевал себе некоторую известность в Москве под названием Шекспировского кружка. Руководителями его были Лев Иванов(ич) Поливанов, Р. М. Павлов и С. А. Юрьев.
Влад(имир) Серг(еевич) относился с большим интересом к Шекспир(овскому) кружку, любил бывать на репетициях и вместе с нами волновался на представлениях. Мне пришлось играть в «Гамлете» роль Офелии. Кроме того, у нас ставились пьесы и совсем другого характера: юмористические сочинения наших братьев и их товарищей, в которых Вл(адимир) Серг(еевич) тоже участвовал как автор. Напр(имер), в «Альсиме». Вл(адимир) Серг(еевич) сам в них не играл, но не пропускал ни одного представления, садился всегда в первом ряду и подбадривал актеров, начиная в смешных местах громко смеяться своим характерным смехом, заражая им и остальную публику. Мы уже заранее радовались, когда Влад(имир) Серг(еевич) являлся на эти представления, зная, что наверно успех их был обеспечен.
У нас часто устраивались танцевальные вечера. Влад(имир) Серг(еевич). сам никогда не танцевавший, очень любил смотреть на нас — молодежь, причем его любимой позой было стоять, прислонившись к двери кабинета, скрестив руки, и смотреть на нас своими необыкновенными глазами, с доброй, снисходительной улыбкой на устах. Он часто делал свои наблюдения и потом сообщал их нам.
Иногда все-таки Владим(ир) Серг(еевич) поражал нас своими странными выходками. Помню, как однажды мы возвращались целой компанией молодежи от одних знакомых. Вечер был чудный, и мы решили идти пешком. Влад(имир) Серг(еевич) шагал рядом своими длинными ногами. Вдруг мы видим, что он сходит с тротуара, подходит к извозчику и высыпает ему всю мелочь из своих карманов со словами: «Вот тебе, голубчик. Только, ради бога, не приставай ты к нам. Видишь, какая чудная ночь!» Много мы тогда шутили и смеялись над этой выходкой.
Зимой того же года я продолжала встречаться с Влад(имиром) Серг(еевичем) в доме моей тетки П. Н. Венкстерн (проживавшей на Старой Конюшенной), у которой я тогда гостила. В то время у нас основался кружок любителей, ставивших пьесы Шекспира, который вскоре завоевал себе некоторую известность в Москве под названием Шекспировского кружка. Руководителями его были Лев Иванов(ич) Поливанов, Р. М. Павлов и С. А. Юрьев.
Влад(имир) Серг(еевич) относился с большим интересом к Шекспир(овскому) кружку, любил бывать на репетициях и вместе с нами волновался на представлениях. Мне пришлось играть в «Гамлете» роль Офелии. Кроме того, у нас ставились пьесы и совсем другого характера: юмористические сочинения наших братьев и их товарищей, в которых Вл(адимир) Серг(еевич) тоже участвовал как автор. Напр(имер), в «Альсиме». Вл(адимир) Серг(еевич) сам в них не играл, но не пропускал ни одного представления, садился всегда в первом ряду и подбадривал актеров, начиная в смешных местах громко смеяться своим характерным смехом, заражая им и остальную публику. Мы уже заранее радовались, когда Влад(имир) Серг(еевич) являлся на эти представления, зная, что наверно успех их был обеспечен.
У нас часто устраивались танцевальные вечера. Влад(имир) Серг(еевич). сам никогда не танцевавший, очень любил смотреть на нас — молодежь, причем его любимой позой было стоять, прислонившись к двери кабинета, скрестив руки, и смотреть на нас своими необыкновенными глазами, с доброй, снисходительной улыбкой на устах. Он часто делал свои наблюдения и потом сообщал их нам.
Иногда все-таки Владим(ир) Серг(еевич) поражал нас своими странными выходками. Помню, как однажды мы возвращались целой компанией молодежи от одних знакомых. Вечер был чудный, и мы решили идти пешком. Влад(имир) Серг(еевич) шагал рядом своими длинными ногами. Вдруг мы видим, что он сходит с тротуара, подходит к извозчику и высыпает ему всю мелочь из своих карманов со словами: «Вот тебе, голубчик. Только, ради бога, не приставай ты к нам. Видишь, какая чудная ночь!» Много мы тогда шутили и смеялись над этой выходкой.
В то время Соловьев начал уделять мне особенное внимание, стал искать постоянных встреч со мной, ездить даже на коньки к Фомину, где мы катались, мерз, простужался и все-таки ездил. Когда мы собрались на так называемый «бал маркиз» в Благородном собрании 27-го декабря, он просил позволения приехать посмотреть на наши туалеты. Все это было так несвойственно Вл(адимиру) Серг(еевичу), что обратило общее внимание, и молодежь не преминула начать меня дразнить, говоря, что я «покорила философию нашего века».
Тогда же Вл(адимир) Серг(еевич) задумал вдруг писать светский роман и приходил советоваться со мной относительно своей героини. Однажды он ужасно насмешил, прося описать ему дорожный туалет молодой дамы, чтобы это было comme il faut и чтобы непременно было что-нибудь розовое в голове, и остался очень доволен, когда я ему описала такой туалет. Кажется, роман этот никогда не был докончен.
Мне очень льстило внимание Влад(имира) Серг(еевича). Я гордилась тем, что он находит удовольствие в беседах со мной, но, будучи еще очень молоденькой девушкой, я не придавала его ухаживанию особенного значения. Все мы были как-то немножно заинтересованы друг другом, и поэтому я была страшно поражена и огорчена, когда в январе той же зимы, уже в 1880 г., Влад(имир) Серг(еевич) сделал мне предложение.
Вот так я описала это своей матери:
«В день моего рождения, 16-го января, Соловьев сделал мне предложение. Я замечала уже давно, что он немного ухаживает за мной, но никак не ожидала такого окончания! 16-го на вечере он был очень грустен и расстроен; несколько раз подходил ко мне, начинал говорить, но кто-нибудь всегда мешал. Наконец, во время мазурки он мне сказал, что, вероятно, не успеет мне объяснить свою просьбу, но чтобы я после его ухода взяла книгу, котор(ая) лежит на столе в кабинете моего двоюродного брата, и прочла бы подчеркнутое место на 150-й странице. Это было уже четыре часа утра, так что мне недолго пришлось ждать. Оказалось, что это были стихи Гейне, а подчернутое место: «Sei mein Weib, sei mein Herz dein Vaterland und Vaterhaus» (Будь моей женой, да и будет мое сердце твоей родиной и отечеством). Как мне жаль, что он это сделал! Я перед ним преклоняюсь, как перед гением, считаю его хорошим человеком, но никогда не думала быть его женой: есть в нем много черт мне несимпатичных, много странностей, иногда он бывает очень резок и нервен, а главное — я не люблю его. Но как тяжело мне его огорчить! Благослови меня, милая мама. Дай бог, чтобы я сумела ему так сказать, чтобы это его не обидело и не огорчило».
Через несколько дней Соловьев к нам приехал за ответом. Вот что я писала матери:
«Вчера я решительно отказала Соловьеву. До этого вторника он все хворал, и первый его выход был к нам, хотя он еще не совсем поправился. Не могу описать тебе, до чего мне было тяжело! Он все время подходил ко мне, но я долго не решалась заговорить. Наконец, видя, что надо решиться, я остановилась посреди залы, и тут у нас произошло объяснение. Он спросил меня, вполне ли я поняла, что было подчеркнуто в книге? Я ответила — «да», т. е. что поняла, и обратилась к нему, чтобы сказать «нет», но была до того взволнована, что у меня недостало голоса, и я только могла пошевелить губами. Соловьев сам был ужасно расстроен, но хотел все-таки дать мне успокоиться. Помолчав немного, он опять спросил: «Вы ведь поняли, что я этим хотел сказать! Другими словами, я делаю Вам предложение. Согласны Вы или нет?» Собравшись с силами, я ответила только «нет», не прибавляя ничего. Он тоже ничего не сказал, и мы молча простояли несколько минут, не решаясь взглянуть др(уг) на друга, и потом разошлись в разные стороны. Мне до того было жалко Соловьева, что, кажется, чтобы утешить его, я даже вышла бы за него. Такое у него было страдальческое лицо».
Тогда же Вл(адимир) Серг(еевич) задумал вдруг писать светский роман и приходил советоваться со мной относительно своей героини. Однажды он ужасно насмешил, прося описать ему дорожный туалет молодой дамы, чтобы это было comme il faut и чтобы непременно было что-нибудь розовое в голове, и остался очень доволен, когда я ему описала такой туалет. Кажется, роман этот никогда не был докончен.
Мне очень льстило внимание Влад(имира) Серг(еевича). Я гордилась тем, что он находит удовольствие в беседах со мной, но, будучи еще очень молоденькой девушкой, я не придавала его ухаживанию особенного значения. Все мы были как-то немножно заинтересованы друг другом, и поэтому я была страшно поражена и огорчена, когда в январе той же зимы, уже в 1880 г., Влад(имир) Серг(еевич) сделал мне предложение.
Вот так я описала это своей матери:
«В день моего рождения, 16-го января, Соловьев сделал мне предложение. Я замечала уже давно, что он немного ухаживает за мной, но никак не ожидала такого окончания! 16-го на вечере он был очень грустен и расстроен; несколько раз подходил ко мне, начинал говорить, но кто-нибудь всегда мешал. Наконец, во время мазурки он мне сказал, что, вероятно, не успеет мне объяснить свою просьбу, но чтобы я после его ухода взяла книгу, котор(ая) лежит на столе в кабинете моего двоюродного брата, и прочла бы подчеркнутое место на 150-й странице. Это было уже четыре часа утра, так что мне недолго пришлось ждать. Оказалось, что это были стихи Гейне, а подчернутое место: «Sei mein Weib, sei mein Herz dein Vaterland und Vaterhaus» (Будь моей женой, да и будет мое сердце твоей родиной и отечеством). Как мне жаль, что он это сделал! Я перед ним преклоняюсь, как перед гением, считаю его хорошим человеком, но никогда не думала быть его женой: есть в нем много черт мне несимпатичных, много странностей, иногда он бывает очень резок и нервен, а главное — я не люблю его. Но как тяжело мне его огорчить! Благослови меня, милая мама. Дай бог, чтобы я сумела ему так сказать, чтобы это его не обидело и не огорчило».
Через несколько дней Соловьев к нам приехал за ответом. Вот что я писала матери:
«Вчера я решительно отказала Соловьеву. До этого вторника он все хворал, и первый его выход был к нам, хотя он еще не совсем поправился. Не могу описать тебе, до чего мне было тяжело! Он все время подходил ко мне, но я долго не решалась заговорить. Наконец, видя, что надо решиться, я остановилась посреди залы, и тут у нас произошло объяснение. Он спросил меня, вполне ли я поняла, что было подчеркнуто в книге? Я ответила — «да», т. е. что поняла, и обратилась к нему, чтобы сказать «нет», но была до того взволнована, что у меня недостало голоса, и я только могла пошевелить губами. Соловьев сам был ужасно расстроен, но хотел все-таки дать мне успокоиться. Помолчав немного, он опять спросил: «Вы ведь поняли, что я этим хотел сказать! Другими словами, я делаю Вам предложение. Согласны Вы или нет?» Собравшись с силами, я ответила только «нет», не прибавляя ничего. Он тоже ничего не сказал, и мы молча простояли несколько минут, не решаясь взглянуть др(уг) на друга, и потом разошлись в разные стороны. Мне до того было жалко Соловьева, что, кажется, чтобы утешить его, я даже вышла бы за него. Такое у него было страдальческое лицо».
В то время Соловьев начал уделять мне особенное внимание, стал искать постоянных встреч со мной, ездить даже на коньки к Фомину, где мы катались, мерз, простужался и все-таки ездил. Когда мы собрались на так называемый «бал маркиз» в Благородном собрании 27-го декабря, он просил позволения приехать посмотреть на наши туалеты. Все это было так несвойственно Вл(адимиру) Серг(еевичу), что обратило общее внимание, и молодежь не преминула начать меня дразнить, говоря, что я «покорила философию нашего века».
Тогда же Вл(адимир) Серг(еевич) задумал вдруг писать светский роман и приходил советоваться со мной относительно своей героини. Однажды он ужасно насмешил, прося описать ему дорожный туалет молодой дамы, чтобы это было comme il faut и чтобы непременно было что-нибудь розовое в голове, и остался очень доволен, когда я ему описала такой туалет. Кажется, роман этот никогда не был докончен.
Мне очень льстило внимание Влад(имира) Серг(еевича). Я гордилась тем, что он находит удовольствие в беседах со мной, но, будучи еще очень молоденькой девушкой, я не придавала его ухаживанию особенного значения. Все мы были как-то немножно заинтересованы друг другом, и поэтому я была страшно поражена и огорчена, когда в январе той же зимы, уже в 1880 г., Влад(имир) Серг(еевич) сделал мне предложение.
Вот так я описала это своей матери:
«В день моего рождения, 16-го января, Соловьев сделал мне предложение. Я замечала уже давно, что он немного ухаживает за мной, но никак не ожидала такого окончания! 16-го на вечере он был очень грустен и расстроен; несколько раз подходил ко мне, начинал говорить, но кто-нибудь всегда мешал. Наконец, во время мазурки он мне сказал, что, вероятно, не успеет мне объяснить свою просьбу, но чтобы я после его ухода взяла книгу, котор(ая) лежит на столе в кабинете моего двоюродного брата, и прочла бы подчеркнутое место на 150-й странице. Это было уже четыре часа утра, так что мне недолго пришлось ждать. Оказалось, что это были стихи Гейне, а подчернутое место: «Sei mein Weib, sei mein Herz dein Vaterland und Vaterhaus» (Будь моей женой, да и будет мое сердце твоей родиной и отечеством). Как мне жаль, что он это сделал! Я перед ним преклоняюсь, как перед гением, считаю его хорошим человеком, но никогда не думала быть его женой: есть в нем много черт мне несимпатичных, много странностей, иногда он бывает очень резок и нервен, а главное — я не люблю его. Но как тяжело мне его огорчить! Благослови меня, милая мама. Дай бог, чтобы я сумела ему так сказать, чтобы это его не обидело и не огорчило».
Через несколько дней Соловьев к нам приехал за ответом. Вот что я писала матери:
«Вчера я решительно отказала Соловьеву. До этого вторника он все хворал, и первый его выход был к нам, хотя он еще не совсем поправился. Не могу описать тебе, до чего мне было тяжело! Он все время подходил ко мне, но я долго не решалась заговорить. Наконец, видя, что надо решиться, я остановилась посреди залы, и тут у нас произошло объяснение. Он спросил меня, вполне ли я поняла, что было подчеркнуто в книге? Я ответила — «да», т. е. что поняла, и обратилась к нему, чтобы сказать «нет», но была до того взволнована, что у меня недостало голоса, и я только могла пошевелить губами. Соловьев сам был ужасно расстроен, но хотел все-таки дать мне успокоиться. Помолчав немного, он опять спросил: «Вы ведь поняли, что я этим хотел сказать! Другими словами, я делаю Вам предложение. Согласны Вы или нет?» Собравшись с силами, я ответила только «нет», не прибавляя ничего. Он тоже ничего не сказал, и мы молча простояли несколько минут, не решаясь взглянуть др(уг) на друга, и потом разошлись в разные стороны. Мне до того было жалко Соловьева, что, кажется, чтобы утешить его, я даже вышла бы за него. Такое у него было страдальческое лицо».
Тогда же Вл(адимир) Серг(еевич) задумал вдруг писать светский роман и приходил советоваться со мной относительно своей героини. Однажды он ужасно насмешил, прося описать ему дорожный туалет молодой дамы, чтобы это было comme il faut и чтобы непременно было что-нибудь розовое в голове, и остался очень доволен, когда я ему описала такой туалет. Кажется, роман этот никогда не был докончен.
Мне очень льстило внимание Влад(имира) Серг(еевича). Я гордилась тем, что он находит удовольствие в беседах со мной, но, будучи еще очень молоденькой девушкой, я не придавала его ухаживанию особенного значения. Все мы были как-то немножно заинтересованы друг другом, и поэтому я была страшно поражена и огорчена, когда в январе той же зимы, уже в 1880 г., Влад(имир) Серг(еевич) сделал мне предложение.
Вот так я описала это своей матери:
«В день моего рождения, 16-го января, Соловьев сделал мне предложение. Я замечала уже давно, что он немного ухаживает за мной, но никак не ожидала такого окончания! 16-го на вечере он был очень грустен и расстроен; несколько раз подходил ко мне, начинал говорить, но кто-нибудь всегда мешал. Наконец, во время мазурки он мне сказал, что, вероятно, не успеет мне объяснить свою просьбу, но чтобы я после его ухода взяла книгу, котор(ая) лежит на столе в кабинете моего двоюродного брата, и прочла бы подчеркнутое место на 150-й странице. Это было уже четыре часа утра, так что мне недолго пришлось ждать. Оказалось, что это были стихи Гейне, а подчернутое место: «Sei mein Weib, sei mein Herz dein Vaterland und Vaterhaus» (Будь моей женой, да и будет мое сердце твоей родиной и отечеством). Как мне жаль, что он это сделал! Я перед ним преклоняюсь, как перед гением, считаю его хорошим человеком, но никогда не думала быть его женой: есть в нем много черт мне несимпатичных, много странностей, иногда он бывает очень резок и нервен, а главное — я не люблю его. Но как тяжело мне его огорчить! Благослови меня, милая мама. Дай бог, чтобы я сумела ему так сказать, чтобы это его не обидело и не огорчило».
Через несколько дней Соловьев к нам приехал за ответом. Вот что я писала матери:
«Вчера я решительно отказала Соловьеву. До этого вторника он все хворал, и первый его выход был к нам, хотя он еще не совсем поправился. Не могу описать тебе, до чего мне было тяжело! Он все время подходил ко мне, но я долго не решалась заговорить. Наконец, видя, что надо решиться, я остановилась посреди залы, и тут у нас произошло объяснение. Он спросил меня, вполне ли я поняла, что было подчеркнуто в книге? Я ответила — «да», т. е. что поняла, и обратилась к нему, чтобы сказать «нет», но была до того взволнована, что у меня недостало голоса, и я только могла пошевелить губами. Соловьев сам был ужасно расстроен, но хотел все-таки дать мне успокоиться. Помолчав немного, он опять спросил: «Вы ведь поняли, что я этим хотел сказать! Другими словами, я делаю Вам предложение. Согласны Вы или нет?» Собравшись с силами, я ответила только «нет», не прибавляя ничего. Он тоже ничего не сказал, и мы молча простояли несколько минут, не решаясь взглянуть др(уг) на друга, и потом разошлись в разные стороны. Мне до того было жалко Соловьева, что, кажется, чтобы утешить его, я даже вышла бы за него. Такое у него было страдальческое лицо».
После этого мы некоторое время не виделись с Влад(имиром) Серг(еевичем), но в феврале 1880 г. опять с ним встретились на вечере у П(авловы)х. Вот что я писала матери об этой встрече:
«На вечере у П(авловых) у нас с Соловьевым был разговор, после которого мне стало легко и весело на душе. В начале вечера он был чрезвычайно мрачен, но потом улучил минутку, когда я осталась одна, и сказал, что ему надо поговорить со мной. Я так и чувствовала, о чем он заговорит, и действительно угадала. Он спросил меня, должен ли он считать мой отказ моим последним словом или это может перемениться? Я сказала ему, что ответила «нет» потому, что не чувствую в себе той любви, которая одна может заставить меня переменить решение, что я глубоко уважаю его, но думаю, что он бы сам был недоволен, если бы я ответила ему «да», не имея этого чувства. Он тогда спросил, может ли оно явиться со временем и согласился сам со мной, что на это я не могу ответить, т. к. по желанию нельзя ни полюбить, ни разлюбить человека. Ему, кажется, очень понравилось, что я с ним так доверительно поговорила, и он мне это даже выразил: «Не всякая женщина могла бы так правдиво и откровенно ответить. Я никогда этого не забуду и искренно Вас за это благодарю. Я сделал ошибку, заговорив слишком рано о своем чувстве». Я еще сказала, что лучше, что так все кончилось: слишком мы разные люди, разные у нас вкусы и взгляды. «Неужели Вы думаете, что я стал бы Вас стеснять? Я понимаю молодость!»
После этого разговора он стал очень весел, и мы расстались друзьями. Хотя я ему не дала никакой надежды, но боюсь, что она у него осталась».
Вскоре я уехала из Москвы и все лето не видалась с Влад(имиром) Серг(еевичем). Осенью 1880 г. мы опять встретились, и у нас установились самые дружеские отношения. Мы даже ездили целой компанией вместе с ним и его другом Львом Мих(айловичем) Лопатиным к Троице. Посетили там схимника Варнаву, который долго беседовал с Соловьевым и на прощание ему сказал: «Будешь ты большим князем!» Вероятно, предрекая его мировую известность.
После этого мы опять долго не видались с Влад(имиром) Сергеевичем, но добрые отношения у нас сохранились навсегда, и даже после моего замужества он несколько раз бывал у меня в доме. Последние годы его жизни мне не приходилось с ним встречаться, хотя я имела постоянные сведения о нем через Л. М. Лопатина.
Вот, милостивый государь, мои воспоминания о В. С. Соловьеве, которые я могу предоставить в Ваше распоряжение. Писем Владимира Сергеевича у меня не было.
Примите уверения в совершенном почтении
Е. Шуцкая (урожд. Клименко).
P. S. Буду очень благодарна, если Вы известите меня о получении этого письма.
Материалы к биографии Вл. С. Соловьева: (Из архива С. М. Лукьянова) / Публ., [вступ. ст. и примеч.] А. Н. Шаханова // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII--XX вв.: Альманах. -- М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1992.
Ссылка на источник текста
«На вечере у П(авловых) у нас с Соловьевым был разговор, после которого мне стало легко и весело на душе. В начале вечера он был чрезвычайно мрачен, но потом улучил минутку, когда я осталась одна, и сказал, что ему надо поговорить со мной. Я так и чувствовала, о чем он заговорит, и действительно угадала. Он спросил меня, должен ли он считать мой отказ моим последним словом или это может перемениться? Я сказала ему, что ответила «нет» потому, что не чувствую в себе той любви, которая одна может заставить меня переменить решение, что я глубоко уважаю его, но думаю, что он бы сам был недоволен, если бы я ответила ему «да», не имея этого чувства. Он тогда спросил, может ли оно явиться со временем и согласился сам со мной, что на это я не могу ответить, т. к. по желанию нельзя ни полюбить, ни разлюбить человека. Ему, кажется, очень понравилось, что я с ним так доверительно поговорила, и он мне это даже выразил: «Не всякая женщина могла бы так правдиво и откровенно ответить. Я никогда этого не забуду и искренно Вас за это благодарю. Я сделал ошибку, заговорив слишком рано о своем чувстве». Я еще сказала, что лучше, что так все кончилось: слишком мы разные люди, разные у нас вкусы и взгляды. «Неужели Вы думаете, что я стал бы Вас стеснять? Я понимаю молодость!»
После этого разговора он стал очень весел, и мы расстались друзьями. Хотя я ему не дала никакой надежды, но боюсь, что она у него осталась».
Вскоре я уехала из Москвы и все лето не видалась с Влад(имиром) Серг(еевичем). Осенью 1880 г. мы опять встретились, и у нас установились самые дружеские отношения. Мы даже ездили целой компанией вместе с ним и его другом Львом Мих(айловичем) Лопатиным к Троице. Посетили там схимника Варнаву, который долго беседовал с Соловьевым и на прощание ему сказал: «Будешь ты большим князем!» Вероятно, предрекая его мировую известность.
После этого мы опять долго не видались с Влад(имиром) Сергеевичем, но добрые отношения у нас сохранились навсегда, и даже после моего замужества он несколько раз бывал у меня в доме. Последние годы его жизни мне не приходилось с ним встречаться, хотя я имела постоянные сведения о нем через Л. М. Лопатина.
Вот, милостивый государь, мои воспоминания о В. С. Соловьеве, которые я могу предоставить в Ваше распоряжение. Писем Владимира Сергеевича у меня не было.
Примите уверения в совершенном почтении
Е. Шуцкая (урожд. Клименко).
P. S. Буду очень благодарна, если Вы известите меня о получении этого письма.
Материалы к биографии Вл. С. Соловьева: (Из архива С. М. Лукьянова) / Публ., [вступ. ст. и примеч.] А. Н. Шаханова // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII--XX вв.: Альманах. -- М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1992.
Ссылка на источник текста
XIX. Брачные планы. Отъѣздъ заграницу.
Въ числѣ слушательницъ курсовъ Герье -- личныхъ знакомыхъ Соловьева -- мы уже назвали въ главѣ шестнадцатой Е. М. Поливанову. {См. свѣдѣнія по Третьему годичному отчету и т. д. (прим. 1079).} Въ той-же главѣ мы ссылалась и на ея воспоминанія, доселѣ не опубликованныя. Пользуясь теперь, съ разрѣшенія автора, переданными намъ матеріалами, мы воспроизводимъ въ настоящей главѣ лишь ту часть ихъ, которая относится къ первой половинѣ 1875 г., въ надеждѣ, что все остальное найдетъ себѣ мѣсто въ той нля другой изъ послѣдующихъ главъ. {Рукопись Е. М. Поливановой была получена нами 13-го апрѣля 1917 г. Нѣкоторыя дополнительныя свѣдѣнія были доставлены намъ позднѣе, при письмѣ отъ 3-го іюля 1917 г.}
Вотъ что разсказываетъ Е. М. Поливанова про начальный періодъ своего знакомства съ Вл. С. Соловьевымъ.--
"Я поступила осенью 1873 г. на высшіе женскіе курсы, основанные и руководимые про". Владиміромъ Ивановичемъ Герье, и пробыла на нихъ включительно до весны 1875 г. дѣйствительной слушательницей, сдавъ послѣдовательно экзамены осенью 1874 г. за первый курсъ и осенью 1875 г. за второй.
Въ послѣднее полугодіе моего пребыванія на курсахъ читалъ у васъ лекціи о Платонѣ Владиміръ Сергѣевичъ Соловьевъ.
Помнится мнѣ, что еще осенью 1874 г. въ Москвѣ заговорили, какъ о восходящемъ свѣтилѣ, о молодомъ Соловьевѣ. Толковали и у насъ на курсахъ о Владимірѣ Сергѣевичѣ, тѣмъ болѣе, что отецъ его, проф. Сергѣй Михайловичъ Соловьевъ, считался нашимъ начальникомъ, хотя и не бывалъ никогда на курсахъ. {Нѣкоторыя свѣдѣнія о положеніи С. М. Соловьева на Московскихъ высшихъ женскихъ курсахъ приведены выше, въ главѣ шестнадцатой.} И вдругъ до насъ дошла вѣсть, что молодой философъ будетъ также и у васъ читать. Вѣсть эта возбудила всеобщій интересъ на курсахъ.
Въ ожиданіи его первой лекціи у насъ было необычайное оживленіе, всѣ съ нетерпѣніемъ ожидали появленія новаго профессора.
Наконецъ, въ большую аудиторію вошелъ В. И. Герье, а съ нимъ и молодой ученый.
Я очень близорука и не могла разсмотрѣть его наружности,-- видѣла только высокую и очень худую фигуру и густые темные волосы. .
Когда онъ сѣлъ на каѳедру, все замерло, всѣ съ затаеннымъ дыханіемъ приготовились слушать.
Раздался голосъ звучный, гармоничный, какой-то проникновенный.
Я не сразу могла приняться записывать: меня слишкомъ поразилъ этотъ обаятельный голосъ.
Замѣчательно, что у Соловьева не было замѣтно ни малѣйшаго смущенія. Онъ говорилъ спокойно, какъ привычный лекторъ, а между тѣмъ это было дѣло для него совершенно новое. Впослѣдствіи, узнавъ его ближе, я поняла, что это происходило вслѣдствіе того, что онъ обладалъ въ высшей степени рѣдкимъ качествомъ, а именно отсутствіемъ всякаго мелочного самолюбія, а потому всегда былъ простъ и спокоенъ.
Лекція его произвела на слушательницъ сильное впечатлѣніе.
Онъ уже умолкъ, сошелъ съ каѳедры и удалился, а въ залѣ нѣкоторое время все еще царила полная тишина, а затѣмъ всѣ вдругъ заговорили, затараторили, даже старались перекричать другъ друга. Огромное большинство восхищались новымъ лекторомъ.
Я послѣ лекціи собралась идти домой, потому-что не чувствовала себя въ расположеніи слушать кого бы то ни было. Однако, товарки чуть не силой оставили меня на лекцію H. С. Тихонравова. Обыкновенно я очень любила его лекціи, но на этотъ разъ я положительно ничего не слыхала, что онъ говорилъ.
Наконецъ, я отправилась домой и со мною еще три курсистки, чтобы составить только-что слышанную и всѣми нами записанную лекцію Соловьева. Мы шли, настолько горячо разсуждая о своихъ впечатлѣніяхъ, что, не замѣтивъ передъ собою большой кучи свѣта; я упала прямо въ нее. Помнится мнѣ еще забавная подробность. Одна изъ моихъ товаромъ записала только одно слово: "улей" и настойчиво требовала, чтобы это слово было вставлено въ лекцію.
Точныхъ выраженій про улей никто не помнилъ и потому было рѣшено слово это вовсе не упоминать, но она упрямо твердила по своей привычкѣ по-французски: "Mais je me souviens parfaitement du mot ruche, il faut que vous trouviez où le placer." Долго еще и впослѣдствіи мы смѣялись и дразнили се этимъ ульемъ. Но, какъ бы то ни было, эту лекцію мы все-таки кое-какъ составили, остальныя несравненно удачнѣе. Мнѣ страшно досадно, что у меня, кромѣ первой, всѣ остальныя лекціи пропали, взяла ихъ переписать одна курсистка и никогда мнѣ ихъ не возвратила.
Вотъ эта первая лекція, слушанная и записанная нами 14-го января 1875 г. {М. Филипповъ, въ одной изъ статей своихъ, разсматривающихъ Философскіе труды Соловьева, оспариваетъ, между прочивъ, принимаемый Соловьевымъ, "вслѣдъ за многими другими авторами", переводъ выраженія: ζῶον πολιτικόν черезъ: "животное общественное" (см. Оправданіе добра; Соч VII, 273). "Аристотелю", говорить М. Филипповъ, "никогда и на умъ не приходило опредѣлять человѣка, какъ "общественное животное" Аристотель опредѣлилъ человѣка не какъ общественное, а какъ политическое, т. е. гражданское животное. Точно-ли это опредѣленіе -- другой вопросъ, во оно, во всякомъ случаѣ, но приводитъ къ такимъ несообразностямъ, какія получатся, если исключительнымъ признакомъ человѣка мы признаемъ общественность." М. Филипповъ, Судьбы русской философіи; Научное Обозрѣніе, 1898 г., No 8, стр. 1351--1368; No 9, стр. 1548--1571; No 10, стр. 1793--1812; -- No 10, стр. 1797, 1798.-- С. А. Жебелевъ соотвѣтствующее мѣсто у Аристотеля переводить такъ: "Изъ всего сказаннаго слѣдуетъ, что государство -- продуктъ естественнаго развитія, и что человѣкъ, по природѣ своей,-- существо политическое; кто живетъ, въ силу своей природы, а не вслѣдствіе случайныхъ обстоятельствъ, внѣ государства, тотъ или сверхчеловѣкъ, или существо, недоразвитое въ нравственномъ отношеніи....." Политика Аристотеля; переводъ С. А. Жебелева; С.-Петербургъ, 1911 г.; стр. 7.} --
"Между многими характеристичными особенностями человѣческой природы только одна, исключительно принадлежащая человѣку, составляетъ его безусловное отличіе отъ другихъ существующихъ животныхъ. Эта характеристическая особенность не есть общественность, какъ это опредѣляетъ Аристотель, который говоритъ, что человѣкъ есть животное общественное. {Этой датою совершенно точно устанавливается начало преподавательской дѣятельности Соловьева, какъ бы ни рѣшался вопросъ о томъ, когда читалъ Соловьевъ свою вступительную лекцію въ университетѣ -- 20-го или 27-го января. 14-oe число приходилось на вторникъ.} Это опредѣленіе неосновательно, потому-что общественность не только свойственна другомъ животнымъ, но играетъ у никъ гораздо большую роль, чѣмъ у человѣка. У человѣка мы видимъ особенное развитіе индивидуальной, личной жизни. Тоже характеристическая особенность человѣка заключается въ томъ, что одинъ человѣкъ имѣетъ способность смѣяться. Эта способность чрезвычайно важна и лежитъ въ самомъ существѣ человѣческой природы, а потому я опредѣляю человѣка, какъ животное смѣющееся. {А. Бергсонъ выражается такъ: -- "Il n'y а pas de comique en dehors de ce qui est proprement humain. Un paysage pourra être beau, gracieux, sublime, insignifiant ou laid; il ne sera jamais risible. On rira d'un animal, mais parce qu'on aura surpris chez lui une attitude d'homme ou une expression humaine. On rira d'un chapeau; maie ce qu'on raille, alors, ce n'est pas le morceau de feutre on de paille, c'est la forme que des hommes lui ont donnée, c'est le caprice humain dont il a pris le moule. Je me demande comment un fait aussi important, dans sa simplicité, n'a pas fixé davantage l'attention des philosophes. Plusieurs ont défini l'homme ffitn animal qui sait rire". Ils auraient aussi bien pu le définir un animal qui fait rire car si quelque autre animal y parvient, ou quelque objet inanimé, c'est toujours par une ressemblance avec l'bomme, par la marque que l'homme y imprime ou par l'usage que l'homme en fait." Henri Bergson, Le rire; essai sur la signification du comique; Paris, 1912; pp. 3, 4.} Всѣ животныя исключительно поглощаютъ данными имъ чувствами состоянія своей Физической природы; эти состоянія имѣютъ для нихъ значеніе безусловной дѣйствительности,-- поэтому животныя не смѣются. Міръ человѣческаго познанія и воли простирается безконечно далѣе всякихъ физическихъ явленій и представленій. Человѣкъ имѣетъ способность стать выше всякаго явленія физическаго или предмета, онъ относится къ нему критически. Человѣкъ разсматриваетъ фактъ, и если этотъ фактъ не соотвѣтствуетъ его идеальнымъ представленіямъ, онъ смѣется. Въ этой-же характеристической особенности лежитъ корень поэзіи и метафизики. Такъ-какъ поэзія и метафизика свойственны только одному человѣку, то человѣкъ можетъ быть также опредѣленъ, какъ животное поэтизирующее и метафизирующее. Поэзія вовсе не есть воспроизведеніе дѣйствительности,-- она есть насмѣшка надъ дѣйствительностью. Сущность метафизики заключается въ слѣдующемъ. Въ то время, какъ всѣ животныя, исключая человѣка, съ наивнымъ и серьезнымъ довольствомъ берутъ все, что имъ даетъ видимая природа, не спрашивая: отчего? откуда?-- человѣкъ имѣетъ свойство дѣлать всевозможные и безконечные запросы природѣ. Такъ, напри животное, пользуясь теплотой и свѣтомъ, не спрашиваетъ: что они и откуда?-- для человѣка же свѣтъ и теплота не есть одно физическое представленіе, онъ спрашиваетъ: что такое свѣтъ и теплота? Физика отвѣчаетъ на это, что свѣтъ и теплота есть эфирное колебаніе атомовъ." {Это "эфирное колебаніе атомовъ" есть, повидимому, плодъ какого-то недоразумѣнія со стороны слушательницъ Соловьева...} Но и этимъ человѣкъ не довольствуется,-- онъ спрашиваетъ: а атомъ что такое? и т. д. Съ подобными запросами человѣкъ обращается ко всякому предмету. Всякое данное физическое явленіе природы есть для него личина сущаго. Еслибы для человѣка истинная дѣйствительность была чѣмъ-то сущимъ, то онъ удовлетворялся бы ею и не искалъ бы ничего болѣе животныя принимаютъ міръ такимъ, каковъ онъ есть, для человѣка же, напротивъ, всякое явленіе есть только маска, за которою онъ ищетъ невѣдомую богиню". Онъ вполнѣ увѣренъ, что то чувство воспроизведенія, которое ему даетъ физическій міръ, есть только повязка, скрывающая отъ него дѣйствительно сущее. Итакъ, для человѣка этотъ реальный физическій міръ, измѣняющійся во времени и пространствѣ, есть только относительное явленіе, а не истинно-существующее: за нимъ онъ ищетъ что-то другое, которое онъ признаетъ за дѣйствительное, а не призрачное бытіе. Это признаніе до нѣкоторой степени свойственно и положительнымъ наукамъ. Положительныя науки отличаются отъ метафизики тѣмъ, что онѣ въ своихъ объясненіяхъ не договариваются до послѣдняго безусловнаго начала. Такъ, напр., геометрія изучаетъ формы пространства,-- квадратъ, треугольникъ, кругъ,-- не существующія въ дѣйствительности. Такимъ образомъ, геометръ заходитъ за предѣлы дѣйствительности, но онъ не заходитъ слишкомъ далеко и не спрашиваетъ: что такое пространство?-- Метафизикъ же ищетъ начала безусловнаго и останавливается лишь на томъ, что можетъ дать окончательное удовлетвореніе мысли. Вслѣдствіе своей метафизической особенности [способности?] человѣкъ принадлежатъ двумъ мірамъ: міру Физическому, который къ нему ближайшій и который онъ считаетъ призрачнымъ, и міру истинно-сущему, безусловному, который не есть данный, но только требуемый и желаемый. Такимъ образомъ, метафизическая способность человѣка переходитъ въ метафизическую потребность войти глубже въ этотъ желаемый міръ. Эта метафизическая потребность находила и находитъ себѣ удовлетвореніе въ рядѣ метафизическихъ ученій, какъ философской, такъ и религіозной формъ.-- Правда, бываютъ извѣстныя эпохи въ жизни человѣка, когда онъ начинаетъ почти тяготиться своимъ человѣческимъ достоинствомъ и умственнымъ превосходствомъ и желаетъ вполнѣ сравняться съ остальными животными. Въ эти эпохи метафизика вполнѣ исключается, исторія философіи и религія признается какою-то органическою болѣзнью, умопомѣшательствомъ. Еслибъ это и было такъ, то, по примѣру одного нашего недавно умершаго писателя, мы могли бы сказать, что лучше бытъ несчастнымъ Сократомъ, чѣмъ счастливой свиньей. {Повидимому, здѣсь нужно имѣть въ виду не "одного нашего недавно умершаго писателя", а Джона-Стюарта Милля, умершаго въ 1873 г. (родился въ 1806 г.). Въ разсужденіи объ утилитаріанизмѣ, широко распространенномъ тогда у настъ въ русскомъ переводѣ А. Н. Невѣдомскаго, Милль выражается, между прочимъ, такъ: -- "Лучше быть недовольнымъ человѣкомъ, чѣмъ довольною свиньей,-- недовольнымъ Сократомъ, чѣмъ довольнымъ дуракомъ. Дуракъ и свинья думаютъ объ этомъ иначе единственно потому, что для нихъ открыта только одна сторона вопроса, тогда-какъ другимъ открыты для сравненія обѣ стороны." Джонъ-Стюартъ Милль, Утилитаріанизмъ. О свободѣ. Петербургь, 1866--1869; стр. 23 (изъ отдѣла перваго: Утилитаріанизмъ; стр. 1-- 148).-- Указаніемъ на Утилитаріанизмъ Милля мы обязаны въ настоящемъ случаѣ Э. Л. Радлову.} А я скажу лучше быть больнымъ человѣкомъ, чѣмъ здоровой скотиной."
Уже 42 года прошло съ тѣхъ поръ, какъ я слушала Соловьева, и, не имѣя подъ руками остальныхъ его лекцій, я, разумѣется, не могу сколько-нибудь подробно изложить ихъ содержанія. Однако, я совершенно точно помню, что онъ преимущественно читалъ намъ о Платонѣ, его міровоззрѣніи, и разбиралъ многіе изъ его діалоговъ.
Лекціи становились все интереснѣе и часто бывали захватывающими, какъ, напр., лекція о діалогѣ; Федрь, гдѣ рѣчь идетъ о хладнокровномъ ораторѣ и ораторѣ, обладающемъ паѳосомъ, которымъ въ высшей степени обладалъ и самъ лекторъ. {До Федра въ своей работѣ надъ переводомъ твореній Платона Соловьевъ не дошелъ.-- Какъ извѣстно, Федрь представляетъ, по содержанію, двѣ части: первая трактуетъ о любви, а вторая -- о правилахъ составленія рѣчей. Въ первой части имѣются мѣста, которыя Сократъ произноситъ съ закрытыми глазами, дабы не краснѣть отъ стыда и не заикаться. Судя по словамъ автора воспоминаній, можно думать, что при изложеніи названнаго діалога Соловьевъ больше напиралъ на вторую часть. Впрочемъ, и въ первой части содержится много возвышеннаго и безупречнаго, вполнѣ подходящаго для той аудиторіи, которую имѣлъ передъ собою Соловьевъ.} Увлекательности лекцій Владиміра Сергѣевича еще много способствовала его великолѣпная дикція и замѣчательно красивый голосъ, о чемъ я уже упоминала.
"Между многими характеристичными особенностями человѣческой природы только одна, исключительно принадлежащая человѣку, составляетъ его безусловное отличіе отъ другихъ существующихъ животныхъ. Эта характеристическая особенность не есть общественность, какъ это опредѣляетъ Аристотель, который говоритъ, что человѣкъ есть животное общественное. {Этой датою совершенно точно устанавливается начало преподавательской дѣятельности Соловьева, какъ бы ни рѣшался вопросъ о томъ, когда читалъ Соловьевъ свою вступительную лекцію въ университетѣ -- 20-го или 27-го января. 14-oe число приходилось на вторникъ.} Это опредѣленіе неосновательно, потому-что общественность не только свойственна другомъ животнымъ, но играетъ у никъ гораздо большую роль, чѣмъ у человѣка. У человѣка мы видимъ особенное развитіе индивидуальной, личной жизни. Тоже характеристическая особенность человѣка заключается въ томъ, что одинъ человѣкъ имѣетъ способность смѣяться. Эта способность чрезвычайно важна и лежитъ въ самомъ существѣ человѣческой природы, а потому я опредѣляю человѣка, какъ животное смѣющееся. {А. Бергсонъ выражается такъ: -- "Il n'y а pas de comique en dehors de ce qui est proprement humain. Un paysage pourra être beau, gracieux, sublime, insignifiant ou laid; il ne sera jamais risible. On rira d'un animal, mais parce qu'on aura surpris chez lui une attitude d'homme ou une expression humaine. On rira d'un chapeau; maie ce qu'on raille, alors, ce n'est pas le morceau de feutre on de paille, c'est la forme que des hommes lui ont donnée, c'est le caprice humain dont il a pris le moule. Je me demande comment un fait aussi important, dans sa simplicité, n'a pas fixé davantage l'attention des philosophes. Plusieurs ont défini l'homme ffitn animal qui sait rire". Ils auraient aussi bien pu le définir un animal qui fait rire car si quelque autre animal y parvient, ou quelque objet inanimé, c'est toujours par une ressemblance avec l'bomme, par la marque que l'homme y imprime ou par l'usage que l'homme en fait." Henri Bergson, Le rire; essai sur la signification du comique; Paris, 1912; pp. 3, 4.} Всѣ животныя исключительно поглощаютъ данными имъ чувствами состоянія своей Физической природы; эти состоянія имѣютъ для нихъ значеніе безусловной дѣйствительности,-- поэтому животныя не смѣются. Міръ человѣческаго познанія и воли простирается безконечно далѣе всякихъ физическихъ явленій и представленій. Человѣкъ имѣетъ способность стать выше всякаго явленія физическаго или предмета, онъ относится къ нему критически. Человѣкъ разсматриваетъ фактъ, и если этотъ фактъ не соотвѣтствуетъ его идеальнымъ представленіямъ, онъ смѣется. Въ этой-же характеристической особенности лежитъ корень поэзіи и метафизики. Такъ-какъ поэзія и метафизика свойственны только одному человѣку, то человѣкъ можетъ быть также опредѣленъ, какъ животное поэтизирующее и метафизирующее. Поэзія вовсе не есть воспроизведеніе дѣйствительности,-- она есть насмѣшка надъ дѣйствительностью. Сущность метафизики заключается въ слѣдующемъ. Въ то время, какъ всѣ животныя, исключая человѣка, съ наивнымъ и серьезнымъ довольствомъ берутъ все, что имъ даетъ видимая природа, не спрашивая: отчего? откуда?-- человѣкъ имѣетъ свойство дѣлать всевозможные и безконечные запросы природѣ. Такъ, напри животное, пользуясь теплотой и свѣтомъ, не спрашиваетъ: что они и откуда?-- для человѣка же свѣтъ и теплота не есть одно физическое представленіе, онъ спрашиваетъ: что такое свѣтъ и теплота? Физика отвѣчаетъ на это, что свѣтъ и теплота есть эфирное колебаніе атомовъ." {Это "эфирное колебаніе атомовъ" есть, повидимому, плодъ какого-то недоразумѣнія со стороны слушательницъ Соловьева...} Но и этимъ человѣкъ не довольствуется,-- онъ спрашиваетъ: а атомъ что такое? и т. д. Съ подобными запросами человѣкъ обращается ко всякому предмету. Всякое данное физическое явленіе природы есть для него личина сущаго. Еслибы для человѣка истинная дѣйствительность была чѣмъ-то сущимъ, то онъ удовлетворялся бы ею и не искалъ бы ничего болѣе животныя принимаютъ міръ такимъ, каковъ онъ есть, для человѣка же, напротивъ, всякое явленіе есть только маска, за которою онъ ищетъ невѣдомую богиню". Онъ вполнѣ увѣренъ, что то чувство воспроизведенія, которое ему даетъ физическій міръ, есть только повязка, скрывающая отъ него дѣйствительно сущее. Итакъ, для человѣка этотъ реальный физическій міръ, измѣняющійся во времени и пространствѣ, есть только относительное явленіе, а не истинно-существующее: за нимъ онъ ищетъ что-то другое, которое онъ признаетъ за дѣйствительное, а не призрачное бытіе. Это признаніе до нѣкоторой степени свойственно и положительнымъ наукамъ. Положительныя науки отличаются отъ метафизики тѣмъ, что онѣ въ своихъ объясненіяхъ не договариваются до послѣдняго безусловнаго начала. Такъ, напр., геометрія изучаетъ формы пространства,-- квадратъ, треугольникъ, кругъ,-- не существующія въ дѣйствительности. Такимъ образомъ, геометръ заходитъ за предѣлы дѣйствительности, но онъ не заходитъ слишкомъ далеко и не спрашиваетъ: что такое пространство?-- Метафизикъ же ищетъ начала безусловнаго и останавливается лишь на томъ, что можетъ дать окончательное удовлетвореніе мысли. Вслѣдствіе своей метафизической особенности [способности?] человѣкъ принадлежатъ двумъ мірамъ: міру Физическому, который къ нему ближайшій и который онъ считаетъ призрачнымъ, и міру истинно-сущему, безусловному, который не есть данный, но только требуемый и желаемый. Такимъ образомъ, метафизическая способность человѣка переходитъ въ метафизическую потребность войти глубже въ этотъ желаемый міръ. Эта метафизическая потребность находила и находитъ себѣ удовлетвореніе въ рядѣ метафизическихъ ученій, какъ философской, такъ и религіозной формъ.-- Правда, бываютъ извѣстныя эпохи въ жизни человѣка, когда онъ начинаетъ почти тяготиться своимъ человѣческимъ достоинствомъ и умственнымъ превосходствомъ и желаетъ вполнѣ сравняться съ остальными животными. Въ эти эпохи метафизика вполнѣ исключается, исторія философіи и религія признается какою-то органическою болѣзнью, умопомѣшательствомъ. Еслибъ это и было такъ, то, по примѣру одного нашего недавно умершаго писателя, мы могли бы сказать, что лучше бытъ несчастнымъ Сократомъ, чѣмъ счастливой свиньей. {Повидимому, здѣсь нужно имѣть въ виду не "одного нашего недавно умершаго писателя", а Джона-Стюарта Милля, умершаго въ 1873 г. (родился въ 1806 г.). Въ разсужденіи объ утилитаріанизмѣ, широко распространенномъ тогда у настъ въ русскомъ переводѣ А. Н. Невѣдомскаго, Милль выражается, между прочимъ, такъ: -- "Лучше быть недовольнымъ человѣкомъ, чѣмъ довольною свиньей,-- недовольнымъ Сократомъ, чѣмъ довольнымъ дуракомъ. Дуракъ и свинья думаютъ объ этомъ иначе единственно потому, что для нихъ открыта только одна сторона вопроса, тогда-какъ другимъ открыты для сравненія обѣ стороны." Джонъ-Стюартъ Милль, Утилитаріанизмъ. О свободѣ. Петербургь, 1866--1869; стр. 23 (изъ отдѣла перваго: Утилитаріанизмъ; стр. 1-- 148).-- Указаніемъ на Утилитаріанизмъ Милля мы обязаны въ настоящемъ случаѣ Э. Л. Радлову.} А я скажу лучше быть больнымъ человѣкомъ, чѣмъ здоровой скотиной."
Уже 42 года прошло съ тѣхъ поръ, какъ я слушала Соловьева, и, не имѣя подъ руками остальныхъ его лекцій, я, разумѣется, не могу сколько-нибудь подробно изложить ихъ содержанія. Однако, я совершенно точно помню, что онъ преимущественно читалъ намъ о Платонѣ, его міровоззрѣніи, и разбиралъ многіе изъ его діалоговъ.
Лекціи становились все интереснѣе и часто бывали захватывающими, какъ, напр., лекція о діалогѣ; Федрь, гдѣ рѣчь идетъ о хладнокровномъ ораторѣ и ораторѣ, обладающемъ паѳосомъ, которымъ въ высшей степени обладалъ и самъ лекторъ. {До Федра въ своей работѣ надъ переводомъ твореній Платона Соловьевъ не дошелъ.-- Какъ извѣстно, Федрь представляетъ, по содержанію, двѣ части: первая трактуетъ о любви, а вторая -- о правилахъ составленія рѣчей. Въ первой части имѣются мѣста, которыя Сократъ произноситъ съ закрытыми глазами, дабы не краснѣть отъ стыда и не заикаться. Судя по словамъ автора воспоминаній, можно думать, что при изложеніи названнаго діалога Соловьевъ больше напиралъ на вторую часть. Впрочемъ, и въ первой части содержится много возвышеннаго и безупречнаго, вполнѣ подходящаго для той аудиторіи, которую имѣлъ передъ собою Соловьевъ.} Увлекательности лекцій Владиміра Сергѣевича еще много способствовала его великолѣпная дикція и замѣчательно красивый голосъ, о чемъ я уже упоминала.
Тѣмъ не менѣе были у васъ и ярыя противницы новаго лектора, т. е. вѣрнѣе -- противницы его направленія, чисто идеалистическаго, такъ-какъ въ тѣ времена еще очень сильно было противоположное ученіе -- матеріалистическое, наслѣдіе 60-ыхъ годовъ.
Между прочимъ, одна курсистка, въ сущности очень симпатично относившаяся къ Соловьеву, но любительница рисовать карикатуры, изобразила всѣхъ нашихъ профессоровъ въ ихъ любимыхъ лозахъ и каждому изъ нихъ вложила въ уста особенно характерное, по ея мнѣнію, изреченіе. Вл. С. Соловьева она нарисовала непохоже, но необычайно длиннымъ и необычайно тонкимъ, {Этотъ-же мотивъ былъ использовавъ и въ позднѣйшее время карикатуристомъ Словца, выходившаго въ свѣтъ очень недолго, въ 1899--1900 гг. Соловьевъ изображенъ здѣсь какимъ-то чрезвычайно тощимъ и чрезмѣрно вытянутымъ въ длину магомъ, возносящимся изъ горной расщелины надъ вопросительными знаками, образующими нѣчто въ родѣ клубовъ пара или дыма. Наши юмористы за 100 лѣтъ въ карикатурахъ, прозѣ и стихахъ. Обзоръ русской юмористической литературы и журналистики. С.-Петербургъ, 1904 г., стр. 114. На изданіе это обратилъ наше вниманіе Н. П. Вишилковъ.} и приписала ему слѣдующія слова:-- "Какую чепуху городятъ эти господа! Тошно даже слушать. Будто есть что-нибудь реально сущее! Все въ мірѣ -- Фантасмагорія. И міръ -- призракъ, и я -- призракъ, и всѣ мы -- призраки!"
Кстати объ его наружности. Я сидѣла довольно далеко отъ каѳедры и довольно долгое время имѣла о ней самое смутное представленіе. Наконецъ, одна товарка, сидѣвшая почти возлѣ самой каѳедры, уступила мнѣ однажды свое мѣсто, и вотъ что у меня записано въ тетрадкѣ:-- "У Соловьева замѣчательно красивые синесѣрые глаза, густыя темныя брови, красивой формы лобъ и носъ, густые темные довольно длинные и нѣсколько вьющіеся волосы; не особенно красивъ у него ротъ, главнымъ образомъ изъ-за слишкомъ яркой окраски губъ на матово-блѣдномъ лицѣ; но самое это лицо прекрасно и съ необычайно одухотвореннымъ выраженіемъ, какъ-бы не отъ міра сего; мнѣ думается, такія лица должны были быть у христіанскихъ мучениковъ. Во всемъ обликѣ Соловьева разлито также выраженіе чрезвычайной доброты. Онъ очень худъ и хрупокъ на видъ." {О наружности Вл. С. Соловьева мы находимъ нижеслѣдующія общія замѣчанія у С. М. Соловьева-младшаго:-- "Наружность Вл. С. весьма рѣзко мѣнялась въ разные періоды его жизни. Если мы возьмемъ его молодые портреты, напр., тѣ, которые приложены къ 1-му и 3-му томамъ Полнаго Собранія Сочиненій [т. е. Собранія сочиненій въ 1-омъ и во 2-омъ изданіяхъ], или тотъ, который приложенъ къ книгѣ Величко: Вселенскій христіанинъ, то преобладающей чертой этого прекраснаго лица, нѣсколько малорусскаго, съ черными сдвинутыми бровями, покажется намъ -- строгая чистота, энергія, готовность къ борьбѣ.-- На портретахъ 60-ыхъ годовъ, въ соотвѣтствіи съ характеромъ интересовъ и занятій, лицо Вл. С., обросшее жидкой черной бородой, напоминаетъ лицо священника или монаха, выраженіе лица грустное и набожное. Въ ото время писалъ его портретъ Крамской. Портретъ этотъ находится въ Петербургскомъ музеѣ Александра ІІІ-го. Но Крамской придалъ лицу Вл. С. черты слащавости, совершенно ему чуждой, Соловьевъ Крамского это какой-то charmant docteur Гомана.-- Въ другую крайность впалъ Ярошенко. На портретѣ, написанномъ имъ въ началѣ 90-ыхъ годовъ и находящемся въ Московской Третьяковской галлереѣ, лицо Вл. С. сильно утрировано въ матеріальную сторону. Вся духовность лица исчезла подъ грубой кистью Ярошенко; вѣрно схвачено только выраженіе непомѣрной, почти животной или стихійной силы и чувственность нижней части лица. Замѣчательно похожи и сильно написаны руки. [Ср. выше, прим. 80.] Портретъ этотъ приложенъ къ 1-му изданію Полнаго Собранія Сочиненій Вл. С. [т. е. къ тому VIII-му Собранія сочиненій]. Въ этомъ портретѣ отразилась отчасти отмѣченная нами полоса въ жизни Вл. С.: начало 90-ыхъ годовъ было для него временемъ наибольшаго пробужденія страстной природы, затянутости "эротическимъ иломъ". Все усиливающаяся въ немъ въ это время насмѣшливость нашла выраженіе въ извѣстныхъ портретахъ московскаго фотографа Асикритова.-- Рѣзко измѣнилось лицо Вл. С. въ послѣдніе годы. Съ поразительной точностью оно передано на портретѣ петербургскаго фотографа Здобнова, приложенномъ къ Х-му тому второго изданія Полнаго Собранія Сочиненій Вл. С. (т. е. Собранія сочиненій]. Въ лицѣ Вд. С. появляется какая-то призрачность, глубокая грусть и свѣтлая вѣсть изъ иного міра -- свѣтъ нездѣшній. Портретъ Здобнова -- это какъ-бы иллюстрація къ стихамъ Вл. С.: --
Зло позабытое
Тонетъ въ крови,
Всходитъ омытое
Солнце любви.
Замыслы смѣлы
Крѣпнуть въ груди,
Ангелы бѣлые
Шепчутъ: иди.
Между прочимъ, одна курсистка, въ сущности очень симпатично относившаяся къ Соловьеву, но любительница рисовать карикатуры, изобразила всѣхъ нашихъ профессоровъ въ ихъ любимыхъ лозахъ и каждому изъ нихъ вложила въ уста особенно характерное, по ея мнѣнію, изреченіе. Вл. С. Соловьева она нарисовала непохоже, но необычайно длиннымъ и необычайно тонкимъ, {Этотъ-же мотивъ былъ использовавъ и въ позднѣйшее время карикатуристомъ Словца, выходившаго въ свѣтъ очень недолго, въ 1899--1900 гг. Соловьевъ изображенъ здѣсь какимъ-то чрезвычайно тощимъ и чрезмѣрно вытянутымъ въ длину магомъ, возносящимся изъ горной расщелины надъ вопросительными знаками, образующими нѣчто въ родѣ клубовъ пара или дыма. Наши юмористы за 100 лѣтъ въ карикатурахъ, прозѣ и стихахъ. Обзоръ русской юмористической литературы и журналистики. С.-Петербургъ, 1904 г., стр. 114. На изданіе это обратилъ наше вниманіе Н. П. Вишилковъ.} и приписала ему слѣдующія слова:-- "Какую чепуху городятъ эти господа! Тошно даже слушать. Будто есть что-нибудь реально сущее! Все въ мірѣ -- Фантасмагорія. И міръ -- призракъ, и я -- призракъ, и всѣ мы -- призраки!"
Кстати объ его наружности. Я сидѣла довольно далеко отъ каѳедры и довольно долгое время имѣла о ней самое смутное представленіе. Наконецъ, одна товарка, сидѣвшая почти возлѣ самой каѳедры, уступила мнѣ однажды свое мѣсто, и вотъ что у меня записано въ тетрадкѣ:-- "У Соловьева замѣчательно красивые синесѣрые глаза, густыя темныя брови, красивой формы лобъ и носъ, густые темные довольно длинные и нѣсколько вьющіеся волосы; не особенно красивъ у него ротъ, главнымъ образомъ изъ-за слишкомъ яркой окраски губъ на матово-блѣдномъ лицѣ; но самое это лицо прекрасно и съ необычайно одухотвореннымъ выраженіемъ, какъ-бы не отъ міра сего; мнѣ думается, такія лица должны были быть у христіанскихъ мучениковъ. Во всемъ обликѣ Соловьева разлито также выраженіе чрезвычайной доброты. Онъ очень худъ и хрупокъ на видъ." {О наружности Вл. С. Соловьева мы находимъ нижеслѣдующія общія замѣчанія у С. М. Соловьева-младшаго:-- "Наружность Вл. С. весьма рѣзко мѣнялась въ разные періоды его жизни. Если мы возьмемъ его молодые портреты, напр., тѣ, которые приложены къ 1-му и 3-му томамъ Полнаго Собранія Сочиненій [т. е. Собранія сочиненій въ 1-омъ и во 2-омъ изданіяхъ], или тотъ, который приложенъ къ книгѣ Величко: Вселенскій христіанинъ, то преобладающей чертой этого прекраснаго лица, нѣсколько малорусскаго, съ черными сдвинутыми бровями, покажется намъ -- строгая чистота, энергія, готовность къ борьбѣ.-- На портретахъ 60-ыхъ годовъ, въ соотвѣтствіи съ характеромъ интересовъ и занятій, лицо Вл. С., обросшее жидкой черной бородой, напоминаетъ лицо священника или монаха, выраженіе лица грустное и набожное. Въ ото время писалъ его портретъ Крамской. Портретъ этотъ находится въ Петербургскомъ музеѣ Александра ІІІ-го. Но Крамской придалъ лицу Вл. С. черты слащавости, совершенно ему чуждой, Соловьевъ Крамского это какой-то charmant docteur Гомана.-- Въ другую крайность впалъ Ярошенко. На портретѣ, написанномъ имъ въ началѣ 90-ыхъ годовъ и находящемся въ Московской Третьяковской галлереѣ, лицо Вл. С. сильно утрировано въ матеріальную сторону. Вся духовность лица исчезла подъ грубой кистью Ярошенко; вѣрно схвачено только выраженіе непомѣрной, почти животной или стихійной силы и чувственность нижней части лица. Замѣчательно похожи и сильно написаны руки. [Ср. выше, прим. 80.] Портретъ этотъ приложенъ къ 1-му изданію Полнаго Собранія Сочиненій Вл. С. [т. е. къ тому VIII-му Собранія сочиненій]. Въ этомъ портретѣ отразилась отчасти отмѣченная нами полоса въ жизни Вл. С.: начало 90-ыхъ годовъ было для него временемъ наибольшаго пробужденія страстной природы, затянутости "эротическимъ иломъ". Все усиливающаяся въ немъ въ это время насмѣшливость нашла выраженіе въ извѣстныхъ портретахъ московскаго фотографа Асикритова.-- Рѣзко измѣнилось лицо Вл. С. въ послѣдніе годы. Съ поразительной точностью оно передано на портретѣ петербургскаго фотографа Здобнова, приложенномъ къ Х-му тому второго изданія Полнаго Собранія Сочиненій Вл. С. (т. е. Собранія сочиненій]. Въ лицѣ Вд. С. появляется какая-то призрачность, глубокая грусть и свѣтлая вѣсть изъ иного міра -- свѣтъ нездѣшній. Портретъ Здобнова -- это какъ-бы иллюстрація къ стихамъ Вл. С.: --
Зло позабытое
Тонетъ въ крови,
Всходитъ омытое
Солнце любви.
Замыслы смѣлы
Крѣпнуть въ груди,
Ангелы бѣлые
Шепчутъ: иди.
Различныя показанія имѣются относительно глазъ Вл. С. Это потому, что они мѣняли цвѣтъ. Обыкновенно они были свѣтло-голубые, сѣроватые; черными дѣлала ихъ тѣнь нависшихъ бровей и расширенные зрачки. Вл. С. всегда, съ юности, носилъ длинные волосы, только иногда лѣтомъ гладко обстригался. Между прочимъ, онъ остригся передъ смертельной болѣзнью. Странно было видѣть въ гробу его голову безъ волосъ: онъ весъ какъ-то мѣнялся, когда остригался; какъ-будто въ волосахъ у него, какъ у Самсона, была тайная сила.-- Самой характерной чертой его наружности было что-то монашеское, даже прямо иконописное....." Владиміръ Соловьевъ, Стихотворенія (прим. 468), стр. 49, 50 (изъ статьи С. М. Соловьева-младшаго: Біографія Владиміра Сергѣевича Соловьева).-- Статьи, изъ которыхъ составилась неоднократно цитированная нами книжка В. Л. Величко (прим. 10), печатались первоначально въ Книжкахъ Недѣли и въ Новомъ Дѣлѣ (1900--1901 гг.). Первоначальное заглавіе этихъ статей и было: Вселенскій христіанинъ.-- Книжка В. Л. Величко имѣется въ двухъ изданіяхъ. Первое изданіе помѣчено и на заглавномъ листѣ, и на обложкѣ 1902 г.; самый текстъ біографіи начинается на стр. 9 и общее число страницъ въ книжкѣ -- 205. Второе изданіе помѣчено на заглавномъ листѣ 1903 г., а на обложкѣ -- 1904 г.; текстъ біографіи начинается на стр. 11, общее же число страницъ -- 208. Въ этомъ изданіи два предисловія -- первое и второе, почему текстъ біографіи м оказывается нѣсколько отодвинутымъ. Встрѣчаются, однако, экземпляры съ помѣткою: "изданіе второе", но съ однимъ первымъ предисловіемъ и съ началомъ текста біографіи на стр. 9,-- вообще сходные съ экземплярами перваго изданія, но съ другой датой. Какъ разъ подобный экземпляръ находится въ нашемъ распоряженіи, и на него дѣлаются наши ссылки. Разницы по существу между различными изданіями книжки нѣтъ.-- Стихи Соловьева, приведенные въ цитатѣ настоящаго примѣчанія, озаглавлены: Вновь бѣлые колокольчики. См. Стихотворенія (прим. 468), стр. 213, 214, 332.}
До Соловьева я не имѣла ни малѣйшаго представленія о философіи, занимаясь исключительно исторіей и языками. Лекціи его были для меня настоящимъ откровеніемъ, и я съ увлеченіемъ принялась за чтеніе такихъ квитъ, къ которымъ прежде и прикоснуться бы не рѣшилась. Самимъ Соловьевымъ я восхищалась и преклонялась передъ нимъ, какъ передъ какимъ-то высшимъ существомъ: онъ представлялся мнѣ болѣе духомъ, нежели человѣкомъ.
И вдругъ, къ концу нашихъ занятій на курсахъ, одна изъ курсистокъ, съ которою я была хороша, Зинаида Александровна Соколова, съ братомъ которой былъ друженъ Соловьевъ, {О З. А. Соколовой мы упоминали въ главѣ шестнадцатой, когда шла рѣчь о слушательницахъ курсовъ Герье. Объ А. А. Соколовѣ см. выше, въ главѣ восьмой, прим. 509-ое, и въ главѣ десятой, прим. 632-ое, а также въ главѣ. шестнадцатой.} говоритъ мнѣ, что Владиміръ Сергѣевичъ очень желаетъ познакомиться со мною. Я страшно удивилась. Какъ? почему? онъ и понятія обо мнѣ не имѣетъ...
-- Значитъ, имѣетъ понятіе, если желаетъ познакомиться.
-- Да почему-же онъ меня знаетъ?
-- Ужъ этого я не знаю, а вотъ хочетъ съ вами познакомиться, да и только...
Я никакъ не могла себѣ представить, гдѣ и какъ намъ познакомиться, тѣмъ болѣе, что съ Соколовой мы другъ у друга не бывали. Тѣмъ не менѣе она неоднократно заводила рѣчь на ту-же тему, но занятія наши окончились, а мы такъ и не познакомились.
Но вотъ 3-го мая, въ субботу, я получила отъ Соколовой записку, что въ воскресенье, въ 7 часовъ вечера, Соловьевъ будетъ на Пречистенскомъ бульварѣ; она прибавляла, что если я также приду, то намъ представится прекрасный случай познакомиться.
Тутъ моимъ всякимъ колебаніямъ наступилъ конецъ. Мы жили въ двухъ шагалъ отъ Пречистенскаго бульвара, и къ назначенному часу я отправилась туда съ нашей нѣмкой Августой Карловной, которая была нашей бонной въ дѣтствѣ, а теперь жила у насъ на правахъ друга семьи, разливала чай и гуляла съ вами.
При мысли о предстоящей встрѣчѣ я сильно волновалась.
На бульварѣ мы почти тотчасъ-же встрѣтили Соколову, а вскорѣ къ намъ присоединился и Владиміръ Сергѣевичъ. Соколова представила насъ другъ другу, сама вступила въ бесѣду съ Августой Карловной, а затѣмъ куда-то исчезла.
Не успѣли мы сказать другъ другу нѣсколько словъ съ Соловьевымъ, какъ отъ моего недавняго волненія не осталось и слѣда. Я почему-то почувствовала, будто мы съ нимъ уже давнимъ давно знакомы и близки, и разговаривала съ нимъ безъ малѣйшаго стѣсненія. Онъ пріятный и интересный собесѣдникъ, но я не помню, о чемъ мы разговаривали; вѣроятно, вскользь касались многихъ предметовъ.
Какъ бы по безмолвному уговору, мы снова встрѣтились на бульварѣ на слѣдующій день, т. е. въ понедѣльникъ.
На этотъ разъ, еще издали привѣтливо улыбаясь, онъ подошелъ къ намъ, какъ уже старый другъ. Мы прогуляли до 9 часовъ вечера. Онъ проводилъ насъ до дому. Я ему сказала, что желала бы поближе съ нимъ познакомиться и была бы рада, еслибы онъ какъ-нибудь зашелъ къ намъ. Онъ тотчасъ-же согласился и назначилъ четвергъ. Во вторникъ была дурная погода, мы не видались. Въ среду снова гуляли и уговорились снова встрѣтиться въ четвергъ, погулять, а потомъ вмѣстѣ пройти къ намъ.
Все такъ и случилось. Въ четвергъ послѣ гулянья онъ пилъ у васъ чай и сидѣлъ довольно долго. Между прочимъ, говорили о спиритизмѣ, о столоверченіи, о разговорѣ съ духами при посредствѣ стола. Онъ разсказывалъ много интересныхъ случаевъ, но также и о томъ, какъ много тутъ обмана, я даже демонстрировалъ, какъ одинъ медіумъ при немъ вызывалъ въ столѣ фальшивые стуки, заставлялъ столъ вертѣться и т. д. {Ср. выше, въ главѣ пятнадцатой, письмо А. Г. Орфано (прим. 1011) и объясненія по поводу этого письма.}
На всѣхъ у насъ, т. е. на моихъ родителей, тетокъ и братьевъ, Владиміръ Сергѣевичъ произвелъ самое благопріятное впечатлѣніе в всѣмъ казалось, что это старый, близкій другъ, а не совершенно новый знакомый.
До Соловьева я не имѣла ни малѣйшаго представленія о философіи, занимаясь исключительно исторіей и языками. Лекціи его были для меня настоящимъ откровеніемъ, и я съ увлеченіемъ принялась за чтеніе такихъ квитъ, къ которымъ прежде и прикоснуться бы не рѣшилась. Самимъ Соловьевымъ я восхищалась и преклонялась передъ нимъ, какъ передъ какимъ-то высшимъ существомъ: онъ представлялся мнѣ болѣе духомъ, нежели человѣкомъ.
И вдругъ, къ концу нашихъ занятій на курсахъ, одна изъ курсистокъ, съ которою я была хороша, Зинаида Александровна Соколова, съ братомъ которой былъ друженъ Соловьевъ, {О З. А. Соколовой мы упоминали въ главѣ шестнадцатой, когда шла рѣчь о слушательницахъ курсовъ Герье. Объ А. А. Соколовѣ см. выше, въ главѣ восьмой, прим. 509-ое, и въ главѣ десятой, прим. 632-ое, а также въ главѣ. шестнадцатой.} говоритъ мнѣ, что Владиміръ Сергѣевичъ очень желаетъ познакомиться со мною. Я страшно удивилась. Какъ? почему? онъ и понятія обо мнѣ не имѣетъ...
-- Значитъ, имѣетъ понятіе, если желаетъ познакомиться.
-- Да почему-же онъ меня знаетъ?
-- Ужъ этого я не знаю, а вотъ хочетъ съ вами познакомиться, да и только...
Я никакъ не могла себѣ представить, гдѣ и какъ намъ познакомиться, тѣмъ болѣе, что съ Соколовой мы другъ у друга не бывали. Тѣмъ не менѣе она неоднократно заводила рѣчь на ту-же тему, но занятія наши окончились, а мы такъ и не познакомились.
Но вотъ 3-го мая, въ субботу, я получила отъ Соколовой записку, что въ воскресенье, въ 7 часовъ вечера, Соловьевъ будетъ на Пречистенскомъ бульварѣ; она прибавляла, что если я также приду, то намъ представится прекрасный случай познакомиться.
Тутъ моимъ всякимъ колебаніямъ наступилъ конецъ. Мы жили въ двухъ шагалъ отъ Пречистенскаго бульвара, и къ назначенному часу я отправилась туда съ нашей нѣмкой Августой Карловной, которая была нашей бонной въ дѣтствѣ, а теперь жила у насъ на правахъ друга семьи, разливала чай и гуляла съ вами.
При мысли о предстоящей встрѣчѣ я сильно волновалась.
На бульварѣ мы почти тотчасъ-же встрѣтили Соколову, а вскорѣ къ намъ присоединился и Владиміръ Сергѣевичъ. Соколова представила насъ другъ другу, сама вступила въ бесѣду съ Августой Карловной, а затѣмъ куда-то исчезла.
Не успѣли мы сказать другъ другу нѣсколько словъ съ Соловьевымъ, какъ отъ моего недавняго волненія не осталось и слѣда. Я почему-то почувствовала, будто мы съ нимъ уже давнимъ давно знакомы и близки, и разговаривала съ нимъ безъ малѣйшаго стѣсненія. Онъ пріятный и интересный собесѣдникъ, но я не помню, о чемъ мы разговаривали; вѣроятно, вскользь касались многихъ предметовъ.
Какъ бы по безмолвному уговору, мы снова встрѣтились на бульварѣ на слѣдующій день, т. е. въ понедѣльникъ.
На этотъ разъ, еще издали привѣтливо улыбаясь, онъ подошелъ къ намъ, какъ уже старый другъ. Мы прогуляли до 9 часовъ вечера. Онъ проводилъ насъ до дому. Я ему сказала, что желала бы поближе съ нимъ познакомиться и была бы рада, еслибы онъ какъ-нибудь зашелъ къ намъ. Онъ тотчасъ-же согласился и назначилъ четвергъ. Во вторникъ была дурная погода, мы не видались. Въ среду снова гуляли и уговорились снова встрѣтиться въ четвергъ, погулять, а потомъ вмѣстѣ пройти къ намъ.
Все такъ и случилось. Въ четвергъ послѣ гулянья онъ пилъ у васъ чай и сидѣлъ довольно долго. Между прочимъ, говорили о спиритизмѣ, о столоверченіи, о разговорѣ съ духами при посредствѣ стола. Онъ разсказывалъ много интересныхъ случаевъ, но также и о томъ, какъ много тутъ обмана, я даже демонстрировалъ, какъ одинъ медіумъ при немъ вызывалъ въ столѣ фальшивые стуки, заставлялъ столъ вертѣться и т. д. {Ср. выше, въ главѣ пятнадцатой, письмо А. Г. Орфано (прим. 1011) и объясненія по поводу этого письма.}
На всѣхъ у насъ, т. е. на моихъ родителей, тетокъ и братьевъ, Владиміръ Сергѣевичъ произвелъ самое благопріятное впечатлѣніе в всѣмъ казалось, что это старый, близкій другъ, а не совершенно новый знакомый.
Между прочимъ, всеобщее дружеское къ нему расположеніе сразу выразилось въ томъ, что всѣ съ нимъ уговорились, что завтра мы всѣ одновременно покинемъ Москву и вмѣстѣ поѣдемъ по Курской дорогѣ, онъ въ Тулу, а мы на лѣто въ Дубровицы, куда и онъ обѣщалъ вскорѣ пріѣхать погостить къ намъ. {Московско-Курская желѣзная дорога идетъ на Подольскъ, Серпуховъ, Тулу и т. д. Дубровнцы въ Подольскомъ уѣздѣ, а въ Серпуховскомъ уѣздѣ -- с. Рождествино, или Рождественное, имѣніе гр. Соллогубовъ. Ужъ не къ графу-ли Ѳ. Л. Соллогубу (сн. выше, въ главѣ одиннадцатой) направлялся Соловьевъ, говоря, что ѣдетъ "въ Тулу"?-- А. Н. Шварцъ передавалъ намъ, что въ половинѣ 70-ыхъ годовъ Соловьевъ часто навѣщалъ семейство Мосоловыхъ, тульское помѣщичье гнѣздо. Возможно, что поѣздка "въ Тулу" предпринималась именно ради посѣщенія этого семейства. По слухамъ, здѣсь впослѣдствіи намѣчалось точно также нѣкоторое романическое сближеніе, но и оно осталось безрезультатнымъ.-- Назовемъ здѣсь-же подмосковное село Знаменское, въ 15 верстахъ отъ Серпуховской заставы. Имѣніе это принадлежало князьямъ Трубецкимъ, а потомъ Катковымъ. Не случалось-ли и въ Знаменскомъ бывать Соловьеву?}
Дѣйствительно, Вл. С. не замедлилъ исполнить свое обѣщаніе и уже 15-го мая пріѣхалъ къ намъ въ Дубровицы.
Пріѣздъ его внесъ много интереса въ нашу жизнь, да и ему самому, по видимому, у васъ нравилось, такъ-какъ онъ прожилъ въ Дубровицахъ нѣсколько дней, съѣздилъ на два дня въ Москву, потомъ опять вернулся.
Немудрено, что ему пришлось у насъ по душѣ. Мѣстность въ Дубровицахъ очаровательная, прогулокъ множество и одна другой лучше. {Дубровицы, по прямой линіи, верстахъ въ 80 къ югу отъ Москвы. Расположены къ западу отъ Подольска, на рѣкѣ Пахрѣ; чуть пониже въ Пахру впадаетъ необычайно красивая до своимъ берегамъ Десна. Дубровицы стоятъ въ дельтѣ, образуемой этими рѣками. Въ настоящее время имѣніе это принадлежитъ княг. Голицыной, рожденной княжнѣ Кудашевой, четвертой женѣ кн. Сергѣе Михайловича Голицына.-- Верстахъ въ 7 отъ Дубровинъ имѣніе Поливаново, принадлежавшее всегда Давыдовымъ. Въ Поливановѣ существуетъ учительская семинарія.} Жизнь была у насъ привольная, разнообразная, а главную ея прелесть составляло отсутствіе всякой условности и затѣмъ необычайное радушіе моихъ родителей и ихъ въ высшей степени доброжелательное отношеніе ко всѣмъ окружающимъ.
Самое наше семейство было не особенно велико, но въ числѣ его постоянныхъ членовъ были двоюродные братья и сестры, которые воспитывались вмѣстѣ съ вами, три тетки, совершенно различныя и по виду, и по характеру, и множество кузинъ и кузеновъ, жившихъ у насъ по мѣсяцамъ. Кромѣ того, вѣчно гостило у насъ множество друзей, такъ-что за обѣдъ обыкновенно садилось отъ 30 до 40 человѣкъ. Въ домѣ было 32 комнаты, кромѣ людскихъ, и все-же мы принанимали маленькую дачку въ 5 комнатъ.
Можно себѣ представить, какое у насъ царило оживленіе!
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома протекала рѣка, {Имѣется въ виду рѣка Пахра. См. выше, прим. 1200-ое.} на которой стояло двѣ просторныхъ купальни, а къ маленькому мостику были привязаны двѣ лодки для нашихъ рѣчныхъ экскурсій. Было у насъ также много верховыхъ и выѣздныхъ лошадей, такъ-что постоянно устраивались то кавалькады, то катанье въ экипажахъ. Дома, въ дурную погоду, также были развлеченія: въ большой залѣ -- столовой стоялъ билліардъ и былъ рояль, такъ-что тутъ могли устраиваться танцы и хоры; наверху была еще другая рояль, и пѣніе иногда происходило тамъ. Два мои меньшіе брата были особенно музыкальны: у старшаго изъ нихъ, Володи, былъ чудный теноръ, а младшій, Сережа, обладалъ выдающимся слухомъ и исключительно превосходными музыкальными дарованіями, вслѣдствіе чего музыкальная часть стояла у насъ очень высоко.
Никакой нашъ шумъ, никакой нашъ гамъ, никакой нашъ яръ никогда не были въ тягость отцу и матери, а потому ни въ какомъ весельѣ мы никогда не чувствовали никакого стѣсненія. Съ ранняго дѣтства отецъ отъ насъ строго требовалъ добросовѣстнаго отношенія къ урокамъ, зато лѣтомъ у насъ былъ сплошной праздникъ и мы пользовались полной свободой, а ужъ какъ подросло, то и говорить нечего. Строго воспрещалось только безпокоить слугъ позже 11 вечера. Мы могли возвращаться, когда угодно, но не могли потребовать ни самовара, ни ужина, а должны бывали сами обо всемъ озаботиться. Это тоже бывало очень занимательно.
Я сдѣлала довольно большое отступленіе, не упомянувъ даже о Владимірѣ Сергѣевичѣ, я сдѣлала это не случайно, а умышленно, чтобы было понятно, почему у насъ всѣ чувствовали себя какъ дома, почему и ему было пріятно въ Дубровицахъ.
Дѣйствительно, Вл. С. не замедлилъ исполнить свое обѣщаніе и уже 15-го мая пріѣхалъ къ намъ въ Дубровицы.
Пріѣздъ его внесъ много интереса въ нашу жизнь, да и ему самому, по видимому, у васъ нравилось, такъ-какъ онъ прожилъ въ Дубровицахъ нѣсколько дней, съѣздилъ на два дня въ Москву, потомъ опять вернулся.
Немудрено, что ему пришлось у насъ по душѣ. Мѣстность въ Дубровицахъ очаровательная, прогулокъ множество и одна другой лучше. {Дубровицы, по прямой линіи, верстахъ въ 80 къ югу отъ Москвы. Расположены къ западу отъ Подольска, на рѣкѣ Пахрѣ; чуть пониже въ Пахру впадаетъ необычайно красивая до своимъ берегамъ Десна. Дубровицы стоятъ въ дельтѣ, образуемой этими рѣками. Въ настоящее время имѣніе это принадлежитъ княг. Голицыной, рожденной княжнѣ Кудашевой, четвертой женѣ кн. Сергѣе Михайловича Голицына.-- Верстахъ въ 7 отъ Дубровинъ имѣніе Поливаново, принадлежавшее всегда Давыдовымъ. Въ Поливановѣ существуетъ учительская семинарія.} Жизнь была у насъ привольная, разнообразная, а главную ея прелесть составляло отсутствіе всякой условности и затѣмъ необычайное радушіе моихъ родителей и ихъ въ высшей степени доброжелательное отношеніе ко всѣмъ окружающимъ.
Самое наше семейство было не особенно велико, но въ числѣ его постоянныхъ членовъ были двоюродные братья и сестры, которые воспитывались вмѣстѣ съ вами, три тетки, совершенно различныя и по виду, и по характеру, и множество кузинъ и кузеновъ, жившихъ у насъ по мѣсяцамъ. Кромѣ того, вѣчно гостило у насъ множество друзей, такъ-что за обѣдъ обыкновенно садилось отъ 30 до 40 человѣкъ. Въ домѣ было 32 комнаты, кромѣ людскихъ, и все-же мы принанимали маленькую дачку въ 5 комнатъ.
Можно себѣ представить, какое у насъ царило оживленіе!
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома протекала рѣка, {Имѣется въ виду рѣка Пахра. См. выше, прим. 1200-ое.} на которой стояло двѣ просторныхъ купальни, а къ маленькому мостику были привязаны двѣ лодки для нашихъ рѣчныхъ экскурсій. Было у насъ также много верховыхъ и выѣздныхъ лошадей, такъ-что постоянно устраивались то кавалькады, то катанье въ экипажахъ. Дома, въ дурную погоду, также были развлеченія: въ большой залѣ -- столовой стоялъ билліардъ и былъ рояль, такъ-что тутъ могли устраиваться танцы и хоры; наверху была еще другая рояль, и пѣніе иногда происходило тамъ. Два мои меньшіе брата были особенно музыкальны: у старшаго изъ нихъ, Володи, былъ чудный теноръ, а младшій, Сережа, обладалъ выдающимся слухомъ и исключительно превосходными музыкальными дарованіями, вслѣдствіе чего музыкальная часть стояла у насъ очень высоко.
Никакой нашъ шумъ, никакой нашъ гамъ, никакой нашъ яръ никогда не были въ тягость отцу и матери, а потому ни въ какомъ весельѣ мы никогда не чувствовали никакого стѣсненія. Съ ранняго дѣтства отецъ отъ насъ строго требовалъ добросовѣстнаго отношенія къ урокамъ, зато лѣтомъ у насъ былъ сплошной праздникъ и мы пользовались полной свободой, а ужъ какъ подросло, то и говорить нечего. Строго воспрещалось только безпокоить слугъ позже 11 вечера. Мы могли возвращаться, когда угодно, но не могли потребовать ни самовара, ни ужина, а должны бывали сами обо всемъ озаботиться. Это тоже бывало очень занимательно.
Я сдѣлала довольно большое отступленіе, не упомянувъ даже о Владимірѣ Сергѣевичѣ, я сдѣлала это не случайно, а умышленно, чтобы было понятно, почему у насъ всѣ чувствовали себя какъ дома, почему и ему было пріятно въ Дубровицахъ.
Вл. С. Соловьевъ вообще былъ общителенъ, но особенно сблизился онъ съ четырьмя лицами. Онъ очень сошелся съ моимъ отцомъ, который, въ свою очередь, очень высоко цѣнилъ Соловьева и очень его полюбилъ. Необыкновенно тепло относился Владиміръ Сергѣевичъ и къ моей матери, питавшей къ нему также большую нѣжность. {Отецъ автора воспоминаній -- Михаилъ Александровичъ Поливановъ; родился 9-го марта 1818 г., скончался 11-го августа 1880 г., 62 лѣтъ. Матъ -- Александра Андреевна, рожденная Протопопова; родилась 2-го ноября 1823 г., скончалась 6-го августа 1904 г., въ возрастѣ около 81 года.-- С. М. Соловьевъ-младшій передавалъ намъ, что съ Л. И. Поливановымъ, извѣстнымъ педагогомъ, Е. М. Поливанова состояла въ очень отдаленномъ родствѣ; семьи даже не были знакомы. О личномъ знакомствѣ Соловьева съ Л. И. Поливановымъ см. въ главѣ четвертой, прим. 214-ое.} А затѣмъ онъ очень подружился съ моимъ младшимъ братомъ Сережей. {Четвертымъ лицомъ является, конечно, авторъ воспоминаній}
Эта послѣдняя дружба была особенно любопытна, ибо Сережа въ то время былъ еще почти ребенокъ, ему было всего 14 лѣтъ. Правда, это былъ мальчикъ необыкновенный, сверхъ мѣры одаренный отъ природы множествомъ разнообразныхъ способностей. Я была старше его на 6 лѣтъ и 4 мѣсяца, {Е. М. Поливанова родилась 1-го марта 1864 г. Въ іюнѣ 1876 г. ей было, значить, около 21 года. Соловьевъ былъ старше ея на 1 годъ и приблизительно 1 1/2 мѣсяца.} и на мою долю, по желанію отца, выпала задача заниматься его первоначальнымъ образованіемъ и готовить его къ поступленію въ учебное заведеніе. Такъ вотъ, я совершенно безпристрастно могу сказать, что никогда въ жизни,-- а впослѣдствіи у меня было много учениковъ и ученицъ,-- не встрѣчала я и тѣни какой-либо одной изъ множества его способностей. Такъ, обучаясь русской грамотѣ, онъ прямо писалъ безъ ошибокъ. Математикъ онъ былъ прирожденный. Когда я стала заниматься съ нимъ геометріей, то мнѣ никогда не приходилось объяснять ему теоремъ: скажу ему теорему, нарисую чертежъ, и онъ тотчасъ-же самъ выведетъ все доказательство. Память у него была изумительная: стоило ему прочесть стихотвореніе или какую-нибудь статью, и онъ уже помнилъ все отъ слова до слова. Всякое знаніе онъ не только легко схватывалъ, но сразу постигалъ его и усваивалъ. Къ сожалѣнію, при такихъ дарованіяхъ онъ отличался колоссальной безпечностью и всегда занимался не тѣмъ, что требовалось.
И вотъ съ этимъ самымъ даровитымъ и въ высшей степени интереснымъ Сережей и вошелъ въ тѣсную дружбу Владиміръ Сергѣевичъ. И дружба эта философа съ гимназистомъ вовсе не была снисходительнымъ чувствомъ расположенія старшаго къ младшему или интереснымъ наблюденіемъ любопытнаго явленія, а настоящей дружбой какъ-бы между равными и продолжалась она нѣсколько лѣтъ, сама судьба не бросила ихъ въ разныя стороны.
Не смотря на цѣлую массу общихъ прогулокъ и пикниковъ, я также проводила много времени съ глазу на глазъ съ Владиміромъ Сергѣевичемъ.
Съ нимъ было необыкновенно легко. Бесѣда всегда лилась сама собою, затрогивая самые разнообразные предметы. Отчасти эта бесѣда носила поучительный характеръ, и вотъ почему. Зимой я пыталась читать нѣкоторыя философскія книги, но многое не понимала, и теперь спрашивала у него поясненій. Онъ охотно исполнялъ мое желаніе, и мы оба увлекались бесѣдой -- онъ, давая мнѣ объясненія, а я, слушая его и предлагая все новые вопросы.
Говорилъ онъ также о своихъ широкихъ замыслахъ въ будущемъ. Онъ въ то время горячо вѣрилъ въ себя, вѣрилъ въ свое призваніе совершить переворотъ въ области человѣческой мысли. Онъ стремился примирить вѣру и разумъ, религію и науку, {Замѣтимъ мимоходомъ, что въ 1875 г. печатался въ Отечественныхъ Запискахъ романъ Ѳ. М. Достоевскаго: Подростокъ. Здѣсь Версиловъ-отецъ заявляетъ, между прочимъ, что "высшая русская мысль есть всепримиреніе идей"... Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 4, т. VIII, С.-Петербургъ, 1892 г.; стр. 462.} открыть новые, невѣдомые до тѣхъ поръ пути для человѣческаго сознанія. Когда онъ говорилъ объ этомъ будущемъ, онъ весь преображался. Его, сѣро-синіе глаза какъ-то темнѣли и сіяли, смотрѣли не передъ собой, а куда-то вдаль, впередъ, и казалось, что онъ уже видитъ передъ собой картины этого чуднаго грядущаго.
Въ такія минуты я также уносилась мыслью впередъ, а на него смотрѣла съ благоговѣйнымъ восхищеніемъ, думая про себя: "Да, онъ пророкъ, провозвѣстникъ лучшаго будущаго, вождь болѣе совершеннаго человѣчества!"
Наряду съ такими возвышенными бесѣдами, бывали у насъ и другія, въ совершенно другомъ родѣ. Мы оба побили все таинственное, сверхъестественное и на эту тему могли говорить также безъ конца, разсказывая другъ другу всякія чудеса, слышанныя нами отъ очевидцевъ, или изъ вторыхъ и третьихъ рукъ, или даже вычитанныя вами изъ книгъ.
И вотъ, благодаря общности многихъ взглядовъ и вкусовъ, близость между вами росла съ каждымъ днемъ. Намъ было хорошо другъ съ другомъ. Кругомъ все было прекрасно, весело и свѣтло. Но горе сторожило насъ...
Виновницей всего вынесеннаго нами горя была я, и сознаніе этой вины тяжкимъ гнетомъ легло мнѣ на душу. Прошло слишкомъ 40 лѣтъ съ тѣхъ поръ, а я и сейчасъ съ щемящей болью въ сердцѣ вспоминаю это мучительное время и мнѣ трудно говорить о немъ. Но разъ я пишу воспоминанія о Владимірѣ Сергѣевичѣ, я не могу совсѣмъ обойти молчаніемъ того, что случилось. Я причинила ему большое страданіе,-- правда, и сама мучительно страдала,-- но развѣ наши страданія равноцѣнны?
А случилось вотъ что.--
1-го іюля, въ самый Троицынъ день, мы были вмѣстѣ у обѣдни. Спасаясь отъ нестерпимой духоты, мы пробрались на хоры, а затѣмъ вышли на крышу храма, откуда открывался на окрестности Дубровицъ чудный видъ, который я давно обѣщала показать ему.
Я сѣла на порогъ у самой двери, а Владиміръ Сергѣевичъ стоялъ въ трехъ шагахъ отъ меня на самомъ краю крыши, да еще поставивъ ногу на низкую балюстраду. Было прохладно, дулъ очень свѣжій вѣтеръ. Боясь, чтобы онъ не простудился, я предложила вернуться на хоры.
-- Нѣтъ, нѣтъ!-- проговорилъ Владиміръ Сергѣевичъ.
И вдругъ нежданно, негаданно онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня и проситъ меня быть его женой.
Какъ это ни странно, но за все время нашего знакомства мнѣ и мысли о любви не приходило въ голову. Я была поражена, ошеломлена. Я растерялась.
Я видѣла передъ собой его блѣдное взволнованное лицо, его глаза, устремленные на меня съ выраженіемъ тревожнаго ожиданія, и въ то-же время сама была охвачена чувствомъ страха, что онъ вотъ-вотъ можетъ сорваться внизъ...
Я что-то пролепетала, сама не знаю что.
Онъ настаивалъ на категорическомъ отвѣтѣ.
Я отвѣтила да, и въ этомъ моя глубочайшая вина передъ нимъ. Но въ эту минуту я объ этомъ не думала, да и не знаю, думала-ли о чемъ-нибудь.
Народъ сталъ выходить изъ церкви, мы тоже сошли внизъ.
Дома мы застали гостей, цѣлый классъ лицеистовъ, товарищей брата Володи.
Весь день всѣ были заняты этой шумной компаніей. Владиміръ Сергѣевичъ тоже занимался молодежью, смѣялся съ ними, шутилъ, былъ необычайно веселъ, видъ у него былъ счастливый.
Вечеромъ, послѣ отъѣзда лицеистовъ, всѣ рано разошлись по своимъ комнатамъ.
Не смотря на Физическое утомленіе этого дня, я спать не могла въ эту ночь. Вмѣсто ощущенія счастья, въ душѣ у меня была тревога, тревога невыносимая изъ-за мучительнаго сознанія, что нѣтъ у меня въ сердцѣ настоящей любви къ Владиміру Сергѣевичу, что я смалодушествовала, можетъ-быть, изъ чувства страха, ввела его въ заблужденіе. Но въ то-же время мысль сознаться ему, причинить ему страданіе, терзала меня безмѣрно. А совѣсть все-таки властно требовала полнаго покаянія передъ нимъ, и въ концѣ концовъ я рѣшила сказать ему все откровенно.
Однако, когда на другой день мы встрѣтились, вся моя рѣшимость исчезла: у него былъ такой радостный, сіяющій видъ! За завтракомъ онъ передалъ мнѣ соль и кто-то сказалъ, что передача соли ведетъ къ ссорѣ. Онъ внезапно поблѣднѣлъ такъ, что даже губы у него побѣлѣли. Гдѣ-же, какъ тутъ говорить?
Вечеромъ, въ своей комнатѣ, я снова упрекала себя за трусость и набиралась рѣшимости. На утро, при встрѣчѣ, отъ рѣшимости и слѣда не осталось.
Но вотъ онъ уѣхалъ на два дня въ Москву, и эти два дня я провела въ самой жестокой борьбѣ сама съ собою. Мысль сознательно причинить ему страданіе была нестерпима. А если такъ, то, стало-быть, надобно забыть всѣ свои сомнѣнія и думать только объ его счастіи. Да будетъ-ли ему счастіе при отсутствіи полной искренности? Я очень люблю его, но развѣ такой любви достоинъ такой человѣкъ, какъ онъ? Любовь къ нему должна быть безпредѣльна и безъ всякихъ въ себѣ сомнѣній. Иначе это будетъ обманъ.
Какъ только онъ пріѣхалъ, я позвала его на Десннискую скамейку, гдѣ мы оба любили сидѣть, и разомъ, сама не знаю какъ, сказала ему все, Я чувствовала, что дѣлаю какое-то зло, но поступить иначе я уже не могла. Сама я очень страдала и шакала горючими слезами.
Вотъ тутъ-то сказалась вся доброта этого удивительнаго человѣка. Онъ совершенно забылъ о своемъ собственномъ страданіи и употреблялъ всѣ старанія, чтобы успокоить и утѣшить меня. А вѣдь я знала, какой у насъ будетъ разговоръ, и смалодушествовала: сама во всемъ была виновата и сама-же плакала, а онъ, пріѣхавшій съ чувствомъ радости и счастія въ сердцѣ и потерпѣвшій полное разочарованіе въ своихъ мечтахъ, онъ нашелъ въ себѣ силу воли все это мужественно перенести и утѣшалъ меня-же! Какъ великъ онъ былъ въ эти минуты и какъ я была ничтожна!
Когда я нѣсколько овладѣла собой, мы медленно побрели домой.
-- Я все-таки останусь до послѣ-завтра, сказалъ онъ, подходя къ дому. Намъ съ вами о многомъ еще переговорить надо.
Я прошла прямо въ кабинетъ отца и, снова заливаясь слезами, все ему разсказала.
Онъ нѣжно приласкалъ меня.
-- Не знаю, кого изъ васъ двухъ мнѣ болѣе жаль, проговорилъ онъ вздохнувъ. Одно скажу, молоды вы оба очень, все будущее, вся жизнь еще впереди.
На другой день мы пошли съ Владиміромъ Сергѣевичемъ въ далекую прогулку, чтобы "переговорить", какъ онъ сказалъ.
Онъ предложилъ мнѣ позабыть о всемъ, что было, и вернуться къ прежней простой дружбѣ Я рада была этому предложенію, но смутно чувствовала, что "не течетъ рѣка обратно".
Однако, Владиміръ Сергѣевичъ казался совершенно спокойнымъ, говорилъ о задуманныхъ имъ произведеніяхъ, дѣйствительно ни словомъ не касаясь переживаемаго. "Слава Богу, что онъ все принялъ такъ", думалось мнѣ, и въ душѣ тоже начало водворяться нѣкоторое успокоеніе. И вдругъ все это рушилось.
Мы сидѣли на пригоркѣ, я -- повыше, онъ -- почти у самыхъ моихъ ногъ. На минуту онъ умолкъ, вдругъ припалъ къ землѣ, и у него вырвалось стономъ:
-- И подумать только, какъ бы мы могли быть счастливы!
У меня снова слезы подступили къ горлу, а затѣмъ безудержнымъ потокомъ полились изъ глазъ,
-- Видите, едва проговорила я, возвратъ къ простой, прежней дружбѣ невозможенъ...
-- Невозможенъ... откликнулся онъ, какъ эхо.
Нѣкоторое время длилось унылое молчаніе, а потомъ мы снова заговорили. Это не былъ разговоръ, скорѣе мы оба мыслили вслухъ. Не сумѣю сказать какъ, во въ концѣ концовъ мы пришли къ рѣшенію -- разстаться.
Онъ сказалъ, что уѣдетъ куда-нибудь далеко, вѣроятно, за-границу. {Какъ будетъ объяснено ниже, оффиціальное извѣщеніе о предоставленіи Соловьеву заграничной командировки послѣдовало со стороны попечителя Московскаго учебнаго округа 12-го іюня 1675 г., a въ университетѣ соотвѣтствующая бумага была получена 16-го числа. Судя по всему, въ то время, когда Соловьевъ велъ означенный выше разговоръ съ Е. М. Поливановой, онъ еще не зналъ, кокъ будетъ окончательно разрѣшено министерствомъ ходатайство совѣта.} Въ памяти у меня запечатлѣлись его послѣднія слова: "Если полюбите, напишите, я пріѣду, когда бы это ни было. Иначе мы не увидимся, развѣ только мое чувство исчезнетъ..."
Л вотъ что записано у меня въ этотъ вечеръ въ тетрадкѣ:-- "Лучше, выше, великодушнѣе, добрѣе человѣка я не знаю и вообразить не могу. И я его люблю, но не той любовью, какъ онъ хочетъ. .. Я вѣрю въ его будущее и только мнѣ больно, что я тотъ ничтожный камышекъ, который попался ему на пути... Господи, дай ему счастіе, силу, славу, все, все! Зачѣмъ насъ свела судьба? неужели для того, чтобы такъ зло посмѣяться надъ нами? что мы оба сдѣлали? въ чемъ виноваты? къ чему, за что эти страданія? ему -- неужели за то, что онъ любитъ, мнѣ -- за то, что не могу любить?... Какіе тяжелые часы я переживаю, а завтра..."
Когда я дописывала это слово, раздался набатный колоколъ и почти въ ту-же минуту ко мнѣ вбѣжалъ мой старшій братъ.
-- Лиза! кажется, въ Жарковѣ пожаръ. Ѣду туда съ трубой и рабочими!-- и онъ исчезъ.
-- Я слѣдомъ за тобой! крикнула я, срываясь съ мѣста.
Невольно должна сдѣлать маленькое отступленіе. У моего брата
Александра была героическая натура и необычайно доброе сердце. Въ помощи ближнему, въ минуты опасности, онъ забывалъ себя: сколько спасъ онъ утопающихъ, сколько жертвъ вытащилъ онъ изъ огня! Когда случался пожаръ въ округѣ, онъ первый спѣшилъ туда и, благодаря своей способности не теряться и умѣло и распорядительности, дѣйствительно приносилъ громадную пользу. На пожарахъ я тоже ему немножко помогала, и онъ всегда бралъ меня съ собою.
Итакъ, я побѣжала на конный дворъ, гдѣ никого изъ кучеровъ не нашла, тамъ-какъ они всѣ уже были на пожарѣ съ братомъ, кое-какъ осѣдлала свою лошадь и помчалась безъ дороги, прямо на огонь, въ Жарково, находившееся верстахъ въ трехъ отъ Дубровицъ.
Брата я нашла въ разгарѣ работы. Онъ поставилъ меня у организованной имъ цѣпи подачи ведеръ изъ-подъ горы, а самъ тотчасъ-же куда-то исчезъ, и я его больше не видала.
Пожаръ сталъ стихать. Нѣсколько избъ уже сгорѣло, остальную часть деревни удалось отстоять. Бабы изъ ведеръ заливали догоравшія разметанныя бревна.
Я направилась къ дереву, гдѣ была привязана моя лошадь. Каково-же было мое изумленіе, когда посреди еще горѣвшихъ развалинъ одной избы я увидѣла Владиміра Сергѣевича, который тоже что-то поливалъ изъ ведра.
-- Господи! въ ужасѣ воскликнула я. Да вѣдь вы такъ сгорѣть, можете!
-- Нисколько! Я принимаю мѣры! отвѣтилъ онъ, беря изъ рукъ какой-то бабы ведро и обливая себя, какъ изъ душа.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Владиміръ Сергѣевичъ! Мнѣ страшно за васъ. Поѣдемте домой.
Онъ послушно выбрался на свободное отъ огня пространство.
-- Какъ вы сюда попали?
-- Какъ и вы, верхомъ пріѣхалъ.
-- Кто-же вамъ осѣдлалъ лошадь?
-- Вотъ этотъ благодѣтель. Онъ пріѣхалъ вмѣстѣ со мной, сказалъ онъ, указывая на одного изъ нашихъ рабочихъ.
-- Емельянъ, гдѣ-же лошади? обратилась я къ тому.
-- Сейчасъ приведу.
И вотъ мы втроемъ, грязные, мокрые и закоптѣлые, потихоньку, молча, поѣхали въ Дубровины.
Было уже совсѣмъ свѣтло, и вскорѣ лучи восходящаго солнца брызнули яркимъ свѣтомъ въ наши усталые глаза.
-- Я дописывалъ обѣщанные вамъ стихи, когда ударили въ набатъ, сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ, когда мы подъѣзжали къ дому.
Прощаясь вечеромъ, я просила его оставить мнѣ какое-нибудь изъ его стихотвореній на намять.
Онъ далъ мнѣ три стихотворенія. Одно изъ нихъ -- Ночное плаваніе Гейне, озаглавленное имъ въ данномъ мнѣ рукописномъ спискѣ: Призраки, а затѣмъ еще два стихотворенія" которыхъ видала въ печати.
Вотъ они.--
Прометею.
Когда душа твоя въ одномъ увидитъ свѣтѣ
Ложь съ правдой, съ благомъ зло,
И обойметъ весь міръ въ одномъ любви привѣтѣ --
Что есть и что прошло;
Когда узнаешь ты блаженство примиренья,
Когда твой умъ пойметъ,
Что только въ призракѣ ребяческаго мнѣнья
Добро и зло живетъ,--
Тогда наступитъ часъ -- послѣдній часъ творенья:
Твой свѣтъ однимъ лучомъ
Разсѣетъ цѣлый міръ туманнаго видѣнья
Въ тяжеломъ снѣ земномъ.
Преграды рушатся, расплавлены оковы
Божественнымъ огнемъ,
И утро вѣчное восходитъ жизни новой
Во всѣхъ и всѣ въ Одномъ.
Вл. Сол.
Въ снѣ земномъ мы тѣни, тѣни...
Жизнь -- игра тѣней,
Рядъ далекихъ отраженій
Вѣчно свѣтлыхъ дней.
2.
Но сливаются ужъ тѣни,
Прежнія черты
Прежнихъ яркихъ сновидѣній
Не узнаешь ты.
3.
Сѣрый сумракъ предразсвѣтный
Землю всю одѣлъ;
Сердцемъ вѣщимъ ужъ привѣтный
Трепетъ овладѣлъ.
4.
Голосъ вѣщій не обманетъ.
Вѣрь, проходитъ тѣнь --
Не скорби-же; скоро встанетъ
Новый вѣчный день.
Вл. Сол. 9 іюня 1876 г.
Онъ уѣхалъ съ однимъ изъ дневныхъ поѣздовъ. Прощаясь, мы думали, что разстаемся надолго,-- можетъ-быть, на-всегда. Однако, судьба судила иначе.
Вскорѣ мы съ матерью были въ Москвѣ, и какъ разъ въ этотъ день прошелъ Владиміръ Сергѣевичъ, чтобы повидаться съ моимъ братомъ Сережей. Принесъ онъ также свои портреты для моей матери и для меня. {Указать вамъ въ точности дату этого прощальнаго свиданія авторъ воспоминаній не могъ. Во всякомъ случаѣ, дѣло происходило еще въ іюнѣ мѣсяцѣ.}
Новое прощанье еще болѣе надорвало душу.
Онъ, дѣйствительно, вскорѣ уѣхалъ за-границу и въ концѣ концовъ попалъ въ Каиръ. {Маршрутъ этого перваго заграничнаго путешествія Соловьева будетъ прослѣженъ нами со всей возможной точностью въ свое время.} Но знала я о немъ что-нибудь только черезъ другихъ.
Такъ, вскорѣ послѣ его отъѣзда я получила отъ одной курсистки, съ которою была дружна и которая сама только-что вернулась изъ чужихъ краевъ, письмо, въ которомъ, между прочимъ, вотъ что она писала о Владимірѣ Сергѣевичѣ: -- "Соловьевъ уѣхалъ въ Англію надолго. Вообразите, о немъ меня спрашивали нѣмцы (ученые) и просили перевести его сочиненія. О немъ тамъ высокаго мнѣнія, просто сердце радуется." {Въ разсматриваемую пору заграничную извѣстность Соловьевъ могъ пріобрѣсти лишь въ качествѣ автора Кризиса западной философіи -- притомъ по связи этой работы, главнымъ образомъ, съ именемъ Э. Ф. Гартманнъ Въ главѣ шестой, въ прим. 357-омъ, мы уже обращали вниманіе на то, что въ предисловіи къ 7-му изданію своей Philosophie des Unbewussten Э. ф. Гартманнъ называетъ, между прочимъ, и магистерскую диссертацію Соловьева (заглавіе ея переведено такъ: Die Krisis der abendländischen Philosophie in Bezug auf die Positivisten), а предисловіе это помѣчено октябремъ 1375 г. Нѣкоторыя личныя свѣдѣнія о Соловьевѣ могли проникать тогда въ Германію при посредствѣ кн. Д. Н. Цертелева и А. А. Козлова. Въ письмѣ изъ Берлина отъ 1-го іюня 1875 г. Э. ф. Гартманнъ благодаритъ кн. Д. Н. Цертелева за указаніе статьи. Струве (о Г. Струве см. выше, прим. 357), извѣщаетъ о полученіи отъ А. А. Козлова его перевода (очевидно, Philosophie des Unbewussten) и объ обмѣнѣ съ нимъ письмами, и затѣмъ выражается такъ: "Книги Струве и Соловьева я заказалъ въ книжномъ магазинѣ, но до сихъ поръ еще не получилъ ихъ" (слова письма приводятся здѣсь въ переводѣ; какъ выясняется изъ переписки съ тѣмъ-же кв. Д. Н. Цертелевымъ, русскимъ языкомъ Э. ф. Гартманнъ не владѣлъ). Получается такое впечатлѣніе, какъ-будто и на сочиненіе Соловьева, какъ на статью Струве, Э. Ф. Гартманну было указано раньше либо кн. Д. Н. Цертелевымъ, либо А. А. Козловымъ. См. Журналъ Министерства Народнаго Просвѣщенія, прим. 221-ое, стр. 92, 101, 102,-- Просмотрѣвъ нѣкоторыя западно-европейскія періодическія изданія за 1875 г., мы съ печатными отзывами о Вл. С. Соловьевѣ не встрѣтились.}
А нѣкоторое время спустя она снова писала мнѣ:-- "Сейчасъ получила очень грустныя извѣстія о нашемъ Вл. С. Соловьевѣ: въ Англіи онъ сталъ заниматься спиритизмомъ" его здоровье ухудшилось. Говорятъ, онъ сталъ употреблять мало мясной пищи и хочетъ отъ нея отвыкнуть по принципу. Мнѣ его жаль отъ души. Онъ вѣдь рѣдкій ученый и великолѣпный человѣкъ." {О пребываніи Соловьева въ Англіи рѣчь будетъ ниже, въ особыхъ главахъ.}
Первое письмо меня, конечно, очень порадовало, но второе совершенно разстроило. Все, что съ нимъ случалось печальнаго, я приписывала своему поступку съ нимъ и несказанно всякій разъ терзалась. Я очень много о немъ думала, чувство мое къ нему было весьма сложно и даже трудно-объяснимо. Во всякомъ случаѣ, это чувство было для меня всегда только источникомъ мученія и моимъ самообвиненіямъ не было границъ." {Вникая въ подробности эпизода, съ художественной искренностью и простотою изображеннаго на предъидущихъ страницахъ Б. М. Поливановой, позволительно, намъ кажется, признать, что автору воспоминаній нѣтъ причины подвергать себя чрезмѣрнымъ самообвиненіямъ. Всего правильнѣе эпизодъ этотъ освѣщенъ въ словахъ М. А. Поливанова: "одно скажу, молоды вы оба очень....." А затѣмъ, для надлежащей оцѣнки образа дѣйствій Соловьева, слѣдуетъ и на этотъ разъ подчеркнуть его импульсивность, уже отмѣченную нами раньше (прим. 573). Весь романъ разыгрывается меньше чѣмъ въ мѣсячный срокъ, причемъ рѣшительное предложеніе брачнаго союза дѣлается "нежданно, негаданно", при совершенно экстраординарной обстановкѣ, въ какомъ-то внезапномъ порывѣ. Не будемъ, однако, торопиться съ упреками и по адресу Соловьева, истолковывая его импульсивность въ смыслѣ непозволительнаго легкомыслія. Чувство его къ Б. М. Поливановой было, во всякомъ случаѣ, болѣе серьезнымъ, чѣмъ можно было бы думать, судя по началу романа. Объ этомъ свидѣтельствуетъ то продолженіе его, которое будетъ разсказано нами въ своемъ мѣстѣ...}
Сдѣлаемъ на этомъ мѣстѣ перерывъ въ разсказѣ Е. М. Поливановой и послушаемъ, что говорятъ другія наши данныя, относящіяся до біографіи Соловьева, о веснѣ и началѣ лѣта 1875 г. Остановимся прежде всего на матеріалахъ оффиціальныхъ, {Приводимыя ниже оффиціальныя данныя извлечены изъ "дѣла" совѣта Московскаго университета 1875 г. за No 62. Выдержки эти доставлены вамъ С. И. Соболевскимъ.} а затѣмъ воспользуемся и частными.
8-го марта 1675 г, въ засѣданіи совѣта Московскаго университета было заслушано донесеніе историко-филологическаго факультета нижеслѣдующаго содержанія: -- "Доцентъ философіи В. С. Соловьевъ обратился въ историко-филологическій факультетъ съ просьбой объ исходатайствованіи ему по окончаніи текущаго полугодія заграничной командировки на одинъ годъ и три мѣсяца въ Англію, преимущественно для изученія въ Британскомъ музеѣ памятниковъ индійской, гностической и средневѣковой философіи.-- Историко-филологическій факультетъ, имѣя въ виду, что доцентъ Соловьевъ еще не пользовался принадлежащимъ ему въ силу § 228 (отдѣла ХVIII) университетскихъ правилъ правомъ на заграничную командировку, и что преподаваніе философіи на время его отсутствія можетъ быть поручено орд. проф. Троицкому, избранному Совѣтомъ университета въ засѣданіи 19-го декабря минувшаго 1874 г. и представленному на утвержденіе высшаго начальства, имѣетъ честь просить Совѣтъ университета объ исходатайствованіи доценту Соловьеву, согласно его просьбѣ, заграничной командировки, и притомъ съ 1-го іюня сего 1875 г. по 1-ое января будущаго 1876 г. только съ сохраненіемъ содержанія, съ 1-го же января по 1-ое сентября 1876 г. съ прибавочнымъ пособіемъ изъ суммъ Министерства народнаго просвѣщенія въ размѣрѣ тысячи рублей." {Повидимому, разумѣемый въ донесеніи факультета § 228 университетскихъ правилъ соотвѣтствуетъ § 1 отд. XII уже цитированныхъ нами Правилъ Московскаго Университету выраженному такъ: "Процессоры и вообще штатные преподаватели университета, не бывшіе еще за-границею на казенный счетъ, могутъ быть командированы за-границу не болѣе какъ на два года, съ сохраненіемъ жалованья и съ выдачею прибавочнаго денежнаго пособія." Сборникъ распоряженій и т. д. (прим. 261), стр. 864 Въ § 4 того-же отд. XII читаемъ: "Командируемымъ профессорамъ и штатнымъ доцентамъ, какъ прибавочное денежное пособіе, полагается въ годъ 1000 р., съ расчетомъ по мѣсяцамъ." L. е -- Въ послѣдующихъ томахъ Сборника мы не нашли новой полной редакціи правилъ; весьма возможно, что они постепенно пополнялись на основаніи тѣхъ или другихъ циркулярныхъ распоряженій министерства, причемъ, при послѣдовательныхъ перепечаткахъ, измѣнялась нумерація какъ параграфовъ, такъ и отдѣловъ.-- Намъ удалось получить для просмотра Правила Императорскаго Московского Университета, изданныя въ Москвѣ въ 1875 г. Здѣсь интересующіе насъ параграфы оказываются § 212 и § 216. Всего въ этомъ изданіи 219 §§ и 17 отдѣловъ.} -- Донесеніе, какъ водится, за подписями декана и секретаря факультета.
Въ журналѣ освѣтскаго засѣданія 8-го нарта 1875 г., въ ст. 9-ой, читаемъ:-- "По выслушаніи сего донесенія [т. е. вышеприведеннаго] Совѣтъ университета приступилъ къ баллотированію доцента Соловьева на командированіе его за-границу, по окончаніи коего оказалось, что онъ получилъ избирательныхъ шаровъ 28 и неизбирательныхъ 3.-- Опредѣлено: представить объ этомъ г. Попечителю Московскаго учебнаго округа и просить ходатайства Его Сіятельства [кн. м. П. Мещерскаго] о командированіи за-границу доцента Соловьева съ 1-го іюня сего 1875 г. по 1-ое января будущаго 1876 г. только съ сохраненіемъ содержанія, съ 1-го января по 1-ое сентября 1876 г. съ прибавочнымъ пособіемъ изъ суммъ Министерства народнаго просвѣщенія въ размѣрѣ тысячи рублей. При этомъ ходатайствѣ Факультета Совѣтъ университета, усматривая необходимость по случаю командированія за-границу доцента Соловьева поручить чтеніе философіи другому лицу и имѣя въ виду, что на каѳедру философіи уже избранъ ординарный профессоръ Варшавскаго университета Троицкій, и что разрѣшеніе по представленію Совѣта Московскаго университета о перемѣщеніи профессора Троицкаго на службу въ здѣшній университетъ до сихъ поръ еще не послѣдовало, положилъ войти вновь съ ходатайствомъ о перемѣщеніи ординарнаго профессора Варшавскаго университета Троицкаго ординарнымъ профессоромъ Московскаго университета по каѳедрѣ философіи"
17-го марта 1875 г., за No 351, отъ совѣта университета пошло соотвѣтственное представленіе на имя попечителя Московскаго учебнаго округа, воспроизводящее какъ донесеніе Факультета, такъ и опредѣленіе совѣта. Отвѣта на это представленіе пришлось ждать довольно долго -- почти до половины іюня, т. е. какъ разъ до тѣхъ дней, когда такой унылой развязкой завершился -- какъ-бы окончательно -- столь быстро развернувшійся романъ Соловьева въ Дубровицахъ.
18-го апрѣля 1875 г., въ пятницу пасхальной недѣли, Соловьевъ писалъ, какъ мы знаемъ, кн. Д. Н. Цертелеву, {См. выше, въ главѣ шестнадцатой, прим. 1093-е.} что на-дняхъ онъ долженъ ѣхать въ Петербургъ на недѣлю, и что 8-го мая у него экзаменъ. Объ этой поѣздкѣ въ Петербургъ у насъ была рѣчь въ главѣ двѣнадцатой и въ главѣ шестнадцатой. Изъ разсказа Е. М. Поливановой теперь усматривается, что уже къ самому началу мая мѣсяца Соловьевъ былъ, во всякомъ случаѣ, въ Москвѣ. Объ экзаменѣ мы имѣемъ документальное подтвержденіе въ расписанія испытаній студентамъ историко-филологическаго факультета на весну 1875 г. {Копія съ этого расписанія была сообщена намъ С. И. Соболевскимъ.} Здѣсь, въ столбцѣ съ заголовкомъ; III-ій курсъ, и подъ датой: 8-го мая, четвергъ, значатся два экзамена -- по греческому языку и по философіи. Именно въ этотъ самый день, вечеромъ, Соловьевъ былъ въ первый разъ на дому у родителей Е. М. Поливановой... Въ томъ-же письмѣ на имя кн. Д. Н. Цертелева Соловьевъ выражаетъ намѣреніе выѣхать къ своему другу 8-го мая или 9-го. Надо думать, что планъ этотъ разстроился, ибо, судя по разсказу Е. М. Поливановой, около только-что указаннаго срока Соловьевъ отбылъ "въ Тулу", {Путь въ Липяги идетъ на Рязань (см. выше, въ главѣ шестнадцатой, прим. 1096).} а 15-го мая онъ уже въ Дуброввцахъ, подъ Москвою. Изъ Дубровицъ онъ выѣзжалъ въ Москву лишь на короткое время я въ общемъ прогостилъ у Поливановыхъ приблизительно до 9-го іюня. За этотъ немногонедѣльный промежутокъ времени, который былъ отданъ отчасти и литературной работѣ, ибо въ іюньской книжкѣ Русскаго Вѣстника шло печатаніе отвѣта К. Д. Кавелину, Соловьевъ успѣлъ пройти черезъ довольно бурный личный романъ, богатый, какъ и предшествующій романъ съ Е. В. Романовой, прекрасными идеалистическими переживаніями, но такой-же пока неудачный въ смыслѣ осуществленія брачныхъ предположеній, съ такимъ-же грустнымъ переходомъ отъ да къ нѣтъ. Съ послѣдующими Фазами этого романа мы еще встрѣтимся въ дальнѣйшемъ изложеніи, но уже и теперь мы въ-правѣ сказать, что вмѣсто плохо налаживающейся эпиталамы намъ чудятся слова печальной баллады: --
Ritter, treue Schwesterliche
Widmet euch dies Herz;
Fordert keine andre Liebe,
Denn es macht mir Schmerz...1)
1) Schillers sämmtiehe Werke in zwölf Bänden; L Bd., Leipzig; Druck und Verlag von Philipp Reclam jun.; S. 176 (Ritter Toggenburg).-- Слова эти припомнилъ С. М. Соловьевъ-младшій, передавая намъ нѣкоторыя подробности, относительно романа въ Дубровицахъ.
Къ этому, впрочемъ, прибавимъ, что въ рыцаря Тоггенбурга Соловьевъ все-таки не преобразился, и ему еще много разъ доводилось узнавать душой любовь --
Съ ея небесною отрадой,
Съ ея мучительной тоской -- 1)
1) На влюбчивость Соловьева намъ пришлось обратить вниманіе уже въ началѣ нашего труда; тамъ-же ссылались мы и на слова кн. Б. Н. Трубецкого о "состояніи эротическаго подъема", въ которомъ нерѣдко пребывалъ Соловьевъ (см. въ главѣ второй, прим. 91 и 92). Мы, однако, и теперь не находимъ еще умѣстнымъ обсуждать эту тему въ общей формѣ, предпочитая накапливать относящіеся къ ней матеріалы.
Эта послѣдняя дружба была особенно любопытна, ибо Сережа въ то время былъ еще почти ребенокъ, ему было всего 14 лѣтъ. Правда, это былъ мальчикъ необыкновенный, сверхъ мѣры одаренный отъ природы множествомъ разнообразныхъ способностей. Я была старше его на 6 лѣтъ и 4 мѣсяца, {Е. М. Поливанова родилась 1-го марта 1864 г. Въ іюнѣ 1876 г. ей было, значить, около 21 года. Соловьевъ былъ старше ея на 1 годъ и приблизительно 1 1/2 мѣсяца.} и на мою долю, по желанію отца, выпала задача заниматься его первоначальнымъ образованіемъ и готовить его къ поступленію въ учебное заведеніе. Такъ вотъ, я совершенно безпристрастно могу сказать, что никогда въ жизни,-- а впослѣдствіи у меня было много учениковъ и ученицъ,-- не встрѣчала я и тѣни какой-либо одной изъ множества его способностей. Такъ, обучаясь русской грамотѣ, онъ прямо писалъ безъ ошибокъ. Математикъ онъ былъ прирожденный. Когда я стала заниматься съ нимъ геометріей, то мнѣ никогда не приходилось объяснять ему теоремъ: скажу ему теорему, нарисую чертежъ, и онъ тотчасъ-же самъ выведетъ все доказательство. Память у него была изумительная: стоило ему прочесть стихотвореніе или какую-нибудь статью, и онъ уже помнилъ все отъ слова до слова. Всякое знаніе онъ не только легко схватывалъ, но сразу постигалъ его и усваивалъ. Къ сожалѣнію, при такихъ дарованіяхъ онъ отличался колоссальной безпечностью и всегда занимался не тѣмъ, что требовалось.
И вотъ съ этимъ самымъ даровитымъ и въ высшей степени интереснымъ Сережей и вошелъ въ тѣсную дружбу Владиміръ Сергѣевичъ. И дружба эта философа съ гимназистомъ вовсе не была снисходительнымъ чувствомъ расположенія старшаго къ младшему или интереснымъ наблюденіемъ любопытнаго явленія, а настоящей дружбой какъ-бы между равными и продолжалась она нѣсколько лѣтъ, сама судьба не бросила ихъ въ разныя стороны.
Не смотря на цѣлую массу общихъ прогулокъ и пикниковъ, я также проводила много времени съ глазу на глазъ съ Владиміромъ Сергѣевичемъ.
Съ нимъ было необыкновенно легко. Бесѣда всегда лилась сама собою, затрогивая самые разнообразные предметы. Отчасти эта бесѣда носила поучительный характеръ, и вотъ почему. Зимой я пыталась читать нѣкоторыя философскія книги, но многое не понимала, и теперь спрашивала у него поясненій. Онъ охотно исполнялъ мое желаніе, и мы оба увлекались бесѣдой -- онъ, давая мнѣ объясненія, а я, слушая его и предлагая все новые вопросы.
Говорилъ онъ также о своихъ широкихъ замыслахъ въ будущемъ. Онъ въ то время горячо вѣрилъ въ себя, вѣрилъ въ свое призваніе совершить переворотъ въ области человѣческой мысли. Онъ стремился примирить вѣру и разумъ, религію и науку, {Замѣтимъ мимоходомъ, что въ 1875 г. печатался въ Отечественныхъ Запискахъ романъ Ѳ. М. Достоевскаго: Подростокъ. Здѣсь Версиловъ-отецъ заявляетъ, между прочимъ, что "высшая русская мысль есть всепримиреніе идей"... Полное собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго, изд. 4, т. VIII, С.-Петербургъ, 1892 г.; стр. 462.} открыть новые, невѣдомые до тѣхъ поръ пути для человѣческаго сознанія. Когда онъ говорилъ объ этомъ будущемъ, онъ весь преображался. Его, сѣро-синіе глаза какъ-то темнѣли и сіяли, смотрѣли не передъ собой, а куда-то вдаль, впередъ, и казалось, что онъ уже видитъ передъ собой картины этого чуднаго грядущаго.
Въ такія минуты я также уносилась мыслью впередъ, а на него смотрѣла съ благоговѣйнымъ восхищеніемъ, думая про себя: "Да, онъ пророкъ, провозвѣстникъ лучшаго будущаго, вождь болѣе совершеннаго человѣчества!"
Наряду съ такими возвышенными бесѣдами, бывали у насъ и другія, въ совершенно другомъ родѣ. Мы оба побили все таинственное, сверхъестественное и на эту тему могли говорить также безъ конца, разсказывая другъ другу всякія чудеса, слышанныя нами отъ очевидцевъ, или изъ вторыхъ и третьихъ рукъ, или даже вычитанныя вами изъ книгъ.
И вотъ, благодаря общности многихъ взглядовъ и вкусовъ, близость между вами росла съ каждымъ днемъ. Намъ было хорошо другъ съ другомъ. Кругомъ все было прекрасно, весело и свѣтло. Но горе сторожило насъ...
Виновницей всего вынесеннаго нами горя была я, и сознаніе этой вины тяжкимъ гнетомъ легло мнѣ на душу. Прошло слишкомъ 40 лѣтъ съ тѣхъ поръ, а я и сейчасъ съ щемящей болью въ сердцѣ вспоминаю это мучительное время и мнѣ трудно говорить о немъ. Но разъ я пишу воспоминанія о Владимірѣ Сергѣевичѣ, я не могу совсѣмъ обойти молчаніемъ того, что случилось. Я причинила ему большое страданіе,-- правда, и сама мучительно страдала,-- но развѣ наши страданія равноцѣнны?
А случилось вотъ что.--
1-го іюля, въ самый Троицынъ день, мы были вмѣстѣ у обѣдни. Спасаясь отъ нестерпимой духоты, мы пробрались на хоры, а затѣмъ вышли на крышу храма, откуда открывался на окрестности Дубровицъ чудный видъ, который я давно обѣщала показать ему.
Я сѣла на порогъ у самой двери, а Владиміръ Сергѣевичъ стоялъ въ трехъ шагахъ отъ меня на самомъ краю крыши, да еще поставивъ ногу на низкую балюстраду. Было прохладно, дулъ очень свѣжій вѣтеръ. Боясь, чтобы онъ не простудился, я предложила вернуться на хоры.
-- Нѣтъ, нѣтъ!-- проговорилъ Владиміръ Сергѣевичъ.
И вдругъ нежданно, негаданно онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня и проситъ меня быть его женой.
Какъ это ни странно, но за все время нашего знакомства мнѣ и мысли о любви не приходило въ голову. Я была поражена, ошеломлена. Я растерялась.
Я видѣла передъ собой его блѣдное взволнованное лицо, его глаза, устремленные на меня съ выраженіемъ тревожнаго ожиданія, и въ то-же время сама была охвачена чувствомъ страха, что онъ вотъ-вотъ можетъ сорваться внизъ...
Я что-то пролепетала, сама не знаю что.
Онъ настаивалъ на категорическомъ отвѣтѣ.
Я отвѣтила да, и въ этомъ моя глубочайшая вина передъ нимъ. Но въ эту минуту я объ этомъ не думала, да и не знаю, думала-ли о чемъ-нибудь.
Народъ сталъ выходить изъ церкви, мы тоже сошли внизъ.
Дома мы застали гостей, цѣлый классъ лицеистовъ, товарищей брата Володи.
Весь день всѣ были заняты этой шумной компаніей. Владиміръ Сергѣевичъ тоже занимался молодежью, смѣялся съ ними, шутилъ, былъ необычайно веселъ, видъ у него былъ счастливый.
Вечеромъ, послѣ отъѣзда лицеистовъ, всѣ рано разошлись по своимъ комнатамъ.
Не смотря на Физическое утомленіе этого дня, я спать не могла въ эту ночь. Вмѣсто ощущенія счастья, въ душѣ у меня была тревога, тревога невыносимая изъ-за мучительнаго сознанія, что нѣтъ у меня въ сердцѣ настоящей любви къ Владиміру Сергѣевичу, что я смалодушествовала, можетъ-быть, изъ чувства страха, ввела его въ заблужденіе. Но въ то-же время мысль сознаться ему, причинить ему страданіе, терзала меня безмѣрно. А совѣсть все-таки властно требовала полнаго покаянія передъ нимъ, и въ концѣ концовъ я рѣшила сказать ему все откровенно.
Однако, когда на другой день мы встрѣтились, вся моя рѣшимость исчезла: у него былъ такой радостный, сіяющій видъ! За завтракомъ онъ передалъ мнѣ соль и кто-то сказалъ, что передача соли ведетъ къ ссорѣ. Онъ внезапно поблѣднѣлъ такъ, что даже губы у него побѣлѣли. Гдѣ-же, какъ тутъ говорить?
Вечеромъ, въ своей комнатѣ, я снова упрекала себя за трусость и набиралась рѣшимости. На утро, при встрѣчѣ, отъ рѣшимости и слѣда не осталось.
Но вотъ онъ уѣхалъ на два дня въ Москву, и эти два дня я провела въ самой жестокой борьбѣ сама съ собою. Мысль сознательно причинить ему страданіе была нестерпима. А если такъ, то, стало-быть, надобно забыть всѣ свои сомнѣнія и думать только объ его счастіи. Да будетъ-ли ему счастіе при отсутствіи полной искренности? Я очень люблю его, но развѣ такой любви достоинъ такой человѣкъ, какъ онъ? Любовь къ нему должна быть безпредѣльна и безъ всякихъ въ себѣ сомнѣній. Иначе это будетъ обманъ.
Какъ только онъ пріѣхалъ, я позвала его на Десннискую скамейку, гдѣ мы оба любили сидѣть, и разомъ, сама не знаю какъ, сказала ему все, Я чувствовала, что дѣлаю какое-то зло, но поступить иначе я уже не могла. Сама я очень страдала и шакала горючими слезами.
Вотъ тутъ-то сказалась вся доброта этого удивительнаго человѣка. Онъ совершенно забылъ о своемъ собственномъ страданіи и употреблялъ всѣ старанія, чтобы успокоить и утѣшить меня. А вѣдь я знала, какой у насъ будетъ разговоръ, и смалодушествовала: сама во всемъ была виновата и сама-же плакала, а онъ, пріѣхавшій съ чувствомъ радости и счастія въ сердцѣ и потерпѣвшій полное разочарованіе въ своихъ мечтахъ, онъ нашелъ въ себѣ силу воли все это мужественно перенести и утѣшалъ меня-же! Какъ великъ онъ былъ въ эти минуты и какъ я была ничтожна!
Когда я нѣсколько овладѣла собой, мы медленно побрели домой.
-- Я все-таки останусь до послѣ-завтра, сказалъ онъ, подходя къ дому. Намъ съ вами о многомъ еще переговорить надо.
Я прошла прямо въ кабинетъ отца и, снова заливаясь слезами, все ему разсказала.
Онъ нѣжно приласкалъ меня.
-- Не знаю, кого изъ васъ двухъ мнѣ болѣе жаль, проговорилъ онъ вздохнувъ. Одно скажу, молоды вы оба очень, все будущее, вся жизнь еще впереди.
На другой день мы пошли съ Владиміромъ Сергѣевичемъ въ далекую прогулку, чтобы "переговорить", какъ онъ сказалъ.
Онъ предложилъ мнѣ позабыть о всемъ, что было, и вернуться къ прежней простой дружбѣ Я рада была этому предложенію, но смутно чувствовала, что "не течетъ рѣка обратно".
Однако, Владиміръ Сергѣевичъ казался совершенно спокойнымъ, говорилъ о задуманныхъ имъ произведеніяхъ, дѣйствительно ни словомъ не касаясь переживаемаго. "Слава Богу, что онъ все принялъ такъ", думалось мнѣ, и въ душѣ тоже начало водворяться нѣкоторое успокоеніе. И вдругъ все это рушилось.
Мы сидѣли на пригоркѣ, я -- повыше, онъ -- почти у самыхъ моихъ ногъ. На минуту онъ умолкъ, вдругъ припалъ къ землѣ, и у него вырвалось стономъ:
-- И подумать только, какъ бы мы могли быть счастливы!
У меня снова слезы подступили къ горлу, а затѣмъ безудержнымъ потокомъ полились изъ глазъ,
-- Видите, едва проговорила я, возвратъ къ простой, прежней дружбѣ невозможенъ...
-- Невозможенъ... откликнулся онъ, какъ эхо.
Нѣкоторое время длилось унылое молчаніе, а потомъ мы снова заговорили. Это не былъ разговоръ, скорѣе мы оба мыслили вслухъ. Не сумѣю сказать какъ, во въ концѣ концовъ мы пришли къ рѣшенію -- разстаться.
Онъ сказалъ, что уѣдетъ куда-нибудь далеко, вѣроятно, за-границу. {Какъ будетъ объяснено ниже, оффиціальное извѣщеніе о предоставленіи Соловьеву заграничной командировки послѣдовало со стороны попечителя Московскаго учебнаго округа 12-го іюня 1675 г., a въ университетѣ соотвѣтствующая бумага была получена 16-го числа. Судя по всему, въ то время, когда Соловьевъ велъ означенный выше разговоръ съ Е. М. Поливановой, онъ еще не зналъ, кокъ будетъ окончательно разрѣшено министерствомъ ходатайство совѣта.} Въ памяти у меня запечатлѣлись его послѣднія слова: "Если полюбите, напишите, я пріѣду, когда бы это ни было. Иначе мы не увидимся, развѣ только мое чувство исчезнетъ..."
Л вотъ что записано у меня въ этотъ вечеръ въ тетрадкѣ:-- "Лучше, выше, великодушнѣе, добрѣе человѣка я не знаю и вообразить не могу. И я его люблю, но не той любовью, какъ онъ хочетъ. .. Я вѣрю въ его будущее и только мнѣ больно, что я тотъ ничтожный камышекъ, который попался ему на пути... Господи, дай ему счастіе, силу, славу, все, все! Зачѣмъ насъ свела судьба? неужели для того, чтобы такъ зло посмѣяться надъ нами? что мы оба сдѣлали? въ чемъ виноваты? къ чему, за что эти страданія? ему -- неужели за то, что онъ любитъ, мнѣ -- за то, что не могу любить?... Какіе тяжелые часы я переживаю, а завтра..."
Когда я дописывала это слово, раздался набатный колоколъ и почти въ ту-же минуту ко мнѣ вбѣжалъ мой старшій братъ.
-- Лиза! кажется, въ Жарковѣ пожаръ. Ѣду туда съ трубой и рабочими!-- и онъ исчезъ.
-- Я слѣдомъ за тобой! крикнула я, срываясь съ мѣста.
Невольно должна сдѣлать маленькое отступленіе. У моего брата
Александра была героическая натура и необычайно доброе сердце. Въ помощи ближнему, въ минуты опасности, онъ забывалъ себя: сколько спасъ онъ утопающихъ, сколько жертвъ вытащилъ онъ изъ огня! Когда случался пожаръ въ округѣ, онъ первый спѣшилъ туда и, благодаря своей способности не теряться и умѣло и распорядительности, дѣйствительно приносилъ громадную пользу. На пожарахъ я тоже ему немножко помогала, и онъ всегда бралъ меня съ собою.
Итакъ, я побѣжала на конный дворъ, гдѣ никого изъ кучеровъ не нашла, тамъ-какъ они всѣ уже были на пожарѣ съ братомъ, кое-какъ осѣдлала свою лошадь и помчалась безъ дороги, прямо на огонь, въ Жарково, находившееся верстахъ въ трехъ отъ Дубровицъ.
Брата я нашла въ разгарѣ работы. Онъ поставилъ меня у организованной имъ цѣпи подачи ведеръ изъ-подъ горы, а самъ тотчасъ-же куда-то исчезъ, и я его больше не видала.
Пожаръ сталъ стихать. Нѣсколько избъ уже сгорѣло, остальную часть деревни удалось отстоять. Бабы изъ ведеръ заливали догоравшія разметанныя бревна.
Я направилась къ дереву, гдѣ была привязана моя лошадь. Каково-же было мое изумленіе, когда посреди еще горѣвшихъ развалинъ одной избы я увидѣла Владиміра Сергѣевича, который тоже что-то поливалъ изъ ведра.
-- Господи! въ ужасѣ воскликнула я. Да вѣдь вы такъ сгорѣть, можете!
-- Нисколько! Я принимаю мѣры! отвѣтилъ онъ, беря изъ рукъ какой-то бабы ведро и обливая себя, какъ изъ душа.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Владиміръ Сергѣевичъ! Мнѣ страшно за васъ. Поѣдемте домой.
Онъ послушно выбрался на свободное отъ огня пространство.
-- Какъ вы сюда попали?
-- Какъ и вы, верхомъ пріѣхалъ.
-- Кто-же вамъ осѣдлалъ лошадь?
-- Вотъ этотъ благодѣтель. Онъ пріѣхалъ вмѣстѣ со мной, сказалъ онъ, указывая на одного изъ нашихъ рабочихъ.
-- Емельянъ, гдѣ-же лошади? обратилась я къ тому.
-- Сейчасъ приведу.
И вотъ мы втроемъ, грязные, мокрые и закоптѣлые, потихоньку, молча, поѣхали въ Дубровины.
Было уже совсѣмъ свѣтло, и вскорѣ лучи восходящаго солнца брызнули яркимъ свѣтомъ въ наши усталые глаза.
-- Я дописывалъ обѣщанные вамъ стихи, когда ударили въ набатъ, сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ, когда мы подъѣзжали къ дому.
Прощаясь вечеромъ, я просила его оставить мнѣ какое-нибудь изъ его стихотвореній на намять.
Онъ далъ мнѣ три стихотворенія. Одно изъ нихъ -- Ночное плаваніе Гейне, озаглавленное имъ въ данномъ мнѣ рукописномъ спискѣ: Призраки, а затѣмъ еще два стихотворенія" которыхъ видала въ печати.
Вотъ они.--
Прометею.
Когда душа твоя въ одномъ увидитъ свѣтѣ
Ложь съ правдой, съ благомъ зло,
И обойметъ весь міръ въ одномъ любви привѣтѣ --
Что есть и что прошло;
Когда узнаешь ты блаженство примиренья,
Когда твой умъ пойметъ,
Что только въ призракѣ ребяческаго мнѣнья
Добро и зло живетъ,--
Тогда наступитъ часъ -- послѣдній часъ творенья:
Твой свѣтъ однимъ лучомъ
Разсѣетъ цѣлый міръ туманнаго видѣнья
Въ тяжеломъ снѣ земномъ.
Преграды рушатся, расплавлены оковы
Божественнымъ огнемъ,
И утро вѣчное восходитъ жизни новой
Во всѣхъ и всѣ въ Одномъ.
Вл. Сол.
-----
1.Въ снѣ земномъ мы тѣни, тѣни...
Жизнь -- игра тѣней,
Рядъ далекихъ отраженій
Вѣчно свѣтлыхъ дней.
2.
Но сливаются ужъ тѣни,
Прежнія черты
Прежнихъ яркихъ сновидѣній
Не узнаешь ты.
3.
Сѣрый сумракъ предразсвѣтный
Землю всю одѣлъ;
Сердцемъ вѣщимъ ужъ привѣтный
Трепетъ овладѣлъ.
4.
Голосъ вѣщій не обманетъ.
Вѣрь, проходитъ тѣнь --
Не скорби-же; скоро встанетъ
Новый вѣчный день.
Вл. Сол. 9 іюня 1876 г.
Онъ уѣхалъ съ однимъ изъ дневныхъ поѣздовъ. Прощаясь, мы думали, что разстаемся надолго,-- можетъ-быть, на-всегда. Однако, судьба судила иначе.
Вскорѣ мы съ матерью были въ Москвѣ, и какъ разъ въ этотъ день прошелъ Владиміръ Сергѣевичъ, чтобы повидаться съ моимъ братомъ Сережей. Принесъ онъ также свои портреты для моей матери и для меня. {Указать вамъ въ точности дату этого прощальнаго свиданія авторъ воспоминаній не могъ. Во всякомъ случаѣ, дѣло происходило еще въ іюнѣ мѣсяцѣ.}
Новое прощанье еще болѣе надорвало душу.
Онъ, дѣйствительно, вскорѣ уѣхалъ за-границу и въ концѣ концовъ попалъ въ Каиръ. {Маршрутъ этого перваго заграничнаго путешествія Соловьева будетъ прослѣженъ нами со всей возможной точностью въ свое время.} Но знала я о немъ что-нибудь только черезъ другихъ.
Такъ, вскорѣ послѣ его отъѣзда я получила отъ одной курсистки, съ которою была дружна и которая сама только-что вернулась изъ чужихъ краевъ, письмо, въ которомъ, между прочимъ, вотъ что она писала о Владимірѣ Сергѣевичѣ: -- "Соловьевъ уѣхалъ въ Англію надолго. Вообразите, о немъ меня спрашивали нѣмцы (ученые) и просили перевести его сочиненія. О немъ тамъ высокаго мнѣнія, просто сердце радуется." {Въ разсматриваемую пору заграничную извѣстность Соловьевъ могъ пріобрѣсти лишь въ качествѣ автора Кризиса западной философіи -- притомъ по связи этой работы, главнымъ образомъ, съ именемъ Э. Ф. Гартманнъ Въ главѣ шестой, въ прим. 357-омъ, мы уже обращали вниманіе на то, что въ предисловіи къ 7-му изданію своей Philosophie des Unbewussten Э. ф. Гартманнъ называетъ, между прочимъ, и магистерскую диссертацію Соловьева (заглавіе ея переведено такъ: Die Krisis der abendländischen Philosophie in Bezug auf die Positivisten), а предисловіе это помѣчено октябремъ 1375 г. Нѣкоторыя личныя свѣдѣнія о Соловьевѣ могли проникать тогда въ Германію при посредствѣ кн. Д. Н. Цертелева и А. А. Козлова. Въ письмѣ изъ Берлина отъ 1-го іюня 1875 г. Э. ф. Гартманнъ благодаритъ кн. Д. Н. Цертелева за указаніе статьи. Струве (о Г. Струве см. выше, прим. 357), извѣщаетъ о полученіи отъ А. А. Козлова его перевода (очевидно, Philosophie des Unbewussten) и объ обмѣнѣ съ нимъ письмами, и затѣмъ выражается такъ: "Книги Струве и Соловьева я заказалъ въ книжномъ магазинѣ, но до сихъ поръ еще не получилъ ихъ" (слова письма приводятся здѣсь въ переводѣ; какъ выясняется изъ переписки съ тѣмъ-же кв. Д. Н. Цертелевымъ, русскимъ языкомъ Э. ф. Гартманнъ не владѣлъ). Получается такое впечатлѣніе, какъ-будто и на сочиненіе Соловьева, какъ на статью Струве, Э. Ф. Гартманну было указано раньше либо кн. Д. Н. Цертелевымъ, либо А. А. Козловымъ. См. Журналъ Министерства Народнаго Просвѣщенія, прим. 221-ое, стр. 92, 101, 102,-- Просмотрѣвъ нѣкоторыя западно-европейскія періодическія изданія за 1875 г., мы съ печатными отзывами о Вл. С. Соловьевѣ не встрѣтились.}
А нѣкоторое время спустя она снова писала мнѣ:-- "Сейчасъ получила очень грустныя извѣстія о нашемъ Вл. С. Соловьевѣ: въ Англіи онъ сталъ заниматься спиритизмомъ" его здоровье ухудшилось. Говорятъ, онъ сталъ употреблять мало мясной пищи и хочетъ отъ нея отвыкнуть по принципу. Мнѣ его жаль отъ души. Онъ вѣдь рѣдкій ученый и великолѣпный человѣкъ." {О пребываніи Соловьева въ Англіи рѣчь будетъ ниже, въ особыхъ главахъ.}
Первое письмо меня, конечно, очень порадовало, но второе совершенно разстроило. Все, что съ нимъ случалось печальнаго, я приписывала своему поступку съ нимъ и несказанно всякій разъ терзалась. Я очень много о немъ думала, чувство мое къ нему было весьма сложно и даже трудно-объяснимо. Во всякомъ случаѣ, это чувство было для меня всегда только источникомъ мученія и моимъ самообвиненіямъ не было границъ." {Вникая въ подробности эпизода, съ художественной искренностью и простотою изображеннаго на предъидущихъ страницахъ Б. М. Поливановой, позволительно, намъ кажется, признать, что автору воспоминаній нѣтъ причины подвергать себя чрезмѣрнымъ самообвиненіямъ. Всего правильнѣе эпизодъ этотъ освѣщенъ въ словахъ М. А. Поливанова: "одно скажу, молоды вы оба очень....." А затѣмъ, для надлежащей оцѣнки образа дѣйствій Соловьева, слѣдуетъ и на этотъ разъ подчеркнуть его импульсивность, уже отмѣченную нами раньше (прим. 573). Весь романъ разыгрывается меньше чѣмъ въ мѣсячный срокъ, причемъ рѣшительное предложеніе брачнаго союза дѣлается "нежданно, негаданно", при совершенно экстраординарной обстановкѣ, въ какомъ-то внезапномъ порывѣ. Не будемъ, однако, торопиться съ упреками и по адресу Соловьева, истолковывая его импульсивность въ смыслѣ непозволительнаго легкомыслія. Чувство его къ Б. М. Поливановой было, во всякомъ случаѣ, болѣе серьезнымъ, чѣмъ можно было бы думать, судя по началу романа. Объ этомъ свидѣтельствуетъ то продолженіе его, которое будетъ разсказано нами въ своемъ мѣстѣ...}
Сдѣлаемъ на этомъ мѣстѣ перерывъ въ разсказѣ Е. М. Поливановой и послушаемъ, что говорятъ другія наши данныя, относящіяся до біографіи Соловьева, о веснѣ и началѣ лѣта 1875 г. Остановимся прежде всего на матеріалахъ оффиціальныхъ, {Приводимыя ниже оффиціальныя данныя извлечены изъ "дѣла" совѣта Московскаго университета 1875 г. за No 62. Выдержки эти доставлены вамъ С. И. Соболевскимъ.} а затѣмъ воспользуемся и частными.
8-го марта 1675 г, въ засѣданіи совѣта Московскаго университета было заслушано донесеніе историко-филологическаго факультета нижеслѣдующаго содержанія: -- "Доцентъ философіи В. С. Соловьевъ обратился въ историко-филологическій факультетъ съ просьбой объ исходатайствованіи ему по окончаніи текущаго полугодія заграничной командировки на одинъ годъ и три мѣсяца въ Англію, преимущественно для изученія въ Британскомъ музеѣ памятниковъ индійской, гностической и средневѣковой философіи.-- Историко-филологическій факультетъ, имѣя въ виду, что доцентъ Соловьевъ еще не пользовался принадлежащимъ ему въ силу § 228 (отдѣла ХVIII) университетскихъ правилъ правомъ на заграничную командировку, и что преподаваніе философіи на время его отсутствія можетъ быть поручено орд. проф. Троицкому, избранному Совѣтомъ университета въ засѣданіи 19-го декабря минувшаго 1874 г. и представленному на утвержденіе высшаго начальства, имѣетъ честь просить Совѣтъ университета объ исходатайствованіи доценту Соловьеву, согласно его просьбѣ, заграничной командировки, и притомъ съ 1-го іюня сего 1875 г. по 1-ое января будущаго 1876 г. только съ сохраненіемъ содержанія, съ 1-го же января по 1-ое сентября 1876 г. съ прибавочнымъ пособіемъ изъ суммъ Министерства народнаго просвѣщенія въ размѣрѣ тысячи рублей." {Повидимому, разумѣемый въ донесеніи факультета § 228 университетскихъ правилъ соотвѣтствуетъ § 1 отд. XII уже цитированныхъ нами Правилъ Московскаго Университету выраженному такъ: "Процессоры и вообще штатные преподаватели университета, не бывшіе еще за-границею на казенный счетъ, могутъ быть командированы за-границу не болѣе какъ на два года, съ сохраненіемъ жалованья и съ выдачею прибавочнаго денежнаго пособія." Сборникъ распоряженій и т. д. (прим. 261), стр. 864 Въ § 4 того-же отд. XII читаемъ: "Командируемымъ профессорамъ и штатнымъ доцентамъ, какъ прибавочное денежное пособіе, полагается въ годъ 1000 р., съ расчетомъ по мѣсяцамъ." L. е -- Въ послѣдующихъ томахъ Сборника мы не нашли новой полной редакціи правилъ; весьма возможно, что они постепенно пополнялись на основаніи тѣхъ или другихъ циркулярныхъ распоряженій министерства, причемъ, при послѣдовательныхъ перепечаткахъ, измѣнялась нумерація какъ параграфовъ, такъ и отдѣловъ.-- Намъ удалось получить для просмотра Правила Императорскаго Московского Университета, изданныя въ Москвѣ въ 1875 г. Здѣсь интересующіе насъ параграфы оказываются § 212 и § 216. Всего въ этомъ изданіи 219 §§ и 17 отдѣловъ.} -- Донесеніе, какъ водится, за подписями декана и секретаря факультета.
Въ журналѣ освѣтскаго засѣданія 8-го нарта 1875 г., въ ст. 9-ой, читаемъ:-- "По выслушаніи сего донесенія [т. е. вышеприведеннаго] Совѣтъ университета приступилъ къ баллотированію доцента Соловьева на командированіе его за-границу, по окончаніи коего оказалось, что онъ получилъ избирательныхъ шаровъ 28 и неизбирательныхъ 3.-- Опредѣлено: представить объ этомъ г. Попечителю Московскаго учебнаго округа и просить ходатайства Его Сіятельства [кн. м. П. Мещерскаго] о командированіи за-границу доцента Соловьева съ 1-го іюня сего 1875 г. по 1-ое января будущаго 1876 г. только съ сохраненіемъ содержанія, съ 1-го января по 1-ое сентября 1876 г. съ прибавочнымъ пособіемъ изъ суммъ Министерства народнаго просвѣщенія въ размѣрѣ тысячи рублей. При этомъ ходатайствѣ Факультета Совѣтъ университета, усматривая необходимость по случаю командированія за-границу доцента Соловьева поручить чтеніе философіи другому лицу и имѣя въ виду, что на каѳедру философіи уже избранъ ординарный профессоръ Варшавскаго университета Троицкій, и что разрѣшеніе по представленію Совѣта Московскаго университета о перемѣщеніи профессора Троицкаго на службу въ здѣшній университетъ до сихъ поръ еще не послѣдовало, положилъ войти вновь съ ходатайствомъ о перемѣщеніи ординарнаго профессора Варшавскаго университета Троицкаго ординарнымъ профессоромъ Московскаго университета по каѳедрѣ философіи"
17-го марта 1875 г., за No 351, отъ совѣта университета пошло соотвѣтственное представленіе на имя попечителя Московскаго учебнаго округа, воспроизводящее какъ донесеніе Факультета, такъ и опредѣленіе совѣта. Отвѣта на это представленіе пришлось ждать довольно долго -- почти до половины іюня, т. е. какъ разъ до тѣхъ дней, когда такой унылой развязкой завершился -- какъ-бы окончательно -- столь быстро развернувшійся романъ Соловьева въ Дубровицахъ.
18-го апрѣля 1875 г., въ пятницу пасхальной недѣли, Соловьевъ писалъ, какъ мы знаемъ, кн. Д. Н. Цертелеву, {См. выше, въ главѣ шестнадцатой, прим. 1093-е.} что на-дняхъ онъ долженъ ѣхать въ Петербургъ на недѣлю, и что 8-го мая у него экзаменъ. Объ этой поѣздкѣ въ Петербургъ у насъ была рѣчь въ главѣ двѣнадцатой и въ главѣ шестнадцатой. Изъ разсказа Е. М. Поливановой теперь усматривается, что уже къ самому началу мая мѣсяца Соловьевъ былъ, во всякомъ случаѣ, въ Москвѣ. Объ экзаменѣ мы имѣемъ документальное подтвержденіе въ расписанія испытаній студентамъ историко-филологическаго факультета на весну 1875 г. {Копія съ этого расписанія была сообщена намъ С. И. Соболевскимъ.} Здѣсь, въ столбцѣ съ заголовкомъ; III-ій курсъ, и подъ датой: 8-го мая, четвергъ, значатся два экзамена -- по греческому языку и по философіи. Именно въ этотъ самый день, вечеромъ, Соловьевъ былъ въ первый разъ на дому у родителей Е. М. Поливановой... Въ томъ-же письмѣ на имя кн. Д. Н. Цертелева Соловьевъ выражаетъ намѣреніе выѣхать къ своему другу 8-го мая или 9-го. Надо думать, что планъ этотъ разстроился, ибо, судя по разсказу Е. М. Поливановой, около только-что указаннаго срока Соловьевъ отбылъ "въ Тулу", {Путь въ Липяги идетъ на Рязань (см. выше, въ главѣ шестнадцатой, прим. 1096).} а 15-го мая онъ уже въ Дуброввцахъ, подъ Москвою. Изъ Дубровицъ онъ выѣзжалъ въ Москву лишь на короткое время я въ общемъ прогостилъ у Поливановыхъ приблизительно до 9-го іюня. За этотъ немногонедѣльный промежутокъ времени, который былъ отданъ отчасти и литературной работѣ, ибо въ іюньской книжкѣ Русскаго Вѣстника шло печатаніе отвѣта К. Д. Кавелину, Соловьевъ успѣлъ пройти черезъ довольно бурный личный романъ, богатый, какъ и предшествующій романъ съ Е. В. Романовой, прекрасными идеалистическими переживаніями, но такой-же пока неудачный въ смыслѣ осуществленія брачныхъ предположеній, съ такимъ-же грустнымъ переходомъ отъ да къ нѣтъ. Съ послѣдующими Фазами этого романа мы еще встрѣтимся въ дальнѣйшемъ изложеніи, но уже и теперь мы въ-правѣ сказать, что вмѣсто плохо налаживающейся эпиталамы намъ чудятся слова печальной баллады: --
Ritter, treue Schwesterliche
Widmet euch dies Herz;
Fordert keine andre Liebe,
Denn es macht mir Schmerz...1)
1) Schillers sämmtiehe Werke in zwölf Bänden; L Bd., Leipzig; Druck und Verlag von Philipp Reclam jun.; S. 176 (Ritter Toggenburg).-- Слова эти припомнилъ С. М. Соловьевъ-младшій, передавая намъ нѣкоторыя подробности, относительно романа въ Дубровицахъ.
Къ этому, впрочемъ, прибавимъ, что въ рыцаря Тоггенбурга Соловьевъ все-таки не преобразился, и ему еще много разъ доводилось узнавать душой любовь --
Съ ея небесною отрадой,
Съ ея мучительной тоской -- 1)
1) На влюбчивость Соловьева намъ пришлось обратить вниманіе уже въ началѣ нашего труда; тамъ-же ссылались мы и на слова кн. Б. Н. Трубецкого о "состояніи эротическаго подъема", въ которомъ нерѣдко пребывалъ Соловьевъ (см. въ главѣ второй, прим. 91 и 92). Мы, однако, и теперь не находимъ еще умѣстнымъ обсуждать эту тему въ общей формѣ, предпочитая накапливать относящіеся къ ней матеріалы.
